— Почему же так грубо, Мариша? — вырвалось у Инны Сергеевны.
— Ну, знаешь, это в теории хорошо — вышивать сложные узоры по канве психологии… Еще эта песенка, чтоб ее!.. «Во сколько лет свела с ума Ромео юная Джульетта?» Сочинителям не худо было бы дочитать классику до конца и вспомнить, что получилась из этого самая печальная повесть на свете! Нет, распускаем мы их, распускаем! Все добром, добром… А добро-то должно быть с кулаками!
…Инне Сергеевне представился кулак у добра — такой, как у сентюринского отца, например. Этакий увесистый многогранник, движимый нерассуждающим гневом. Стыдно теперь вспоминать, как ее педагогическое бессилие чуть не заставило прибегнуть к помощи такого аргумента в споре за добро… И как хорошо, что она сумела стать выше своей собственной обиды и не дать мальчишке окончательно ожесточиться. Может, с той ее улыбки и началось настоящее возрождение этой души?
…Да, конечно, Петя все-таки прав — по существу. Должны дети ценить то, что создано трудом. Нельзя, чтоб все влага жизни доставались шутя, по мановению пальца. Отвратительны потребительское отношение к жизни, неуменье отдавать себе отчет в своих поступках. Все это — в зачатке — у Виталия есть и должно быть изжито… Но все-таки, все-таки… Почему у нас как бы две морали — для «чужих» и для «своих»? Почему считается, что нельзя попрекать человека сделанным ему добром, а с детьми мы себе это позволяем сплошь да рядом? Почему мужчина сочтет для себя позором ударить того, кто слабее, — если только это не его сын? Почему мы так сочувственно смотрим «Сто дней после детства», а когда то же самое происходит со своим («чувындра»!), в сто глаз присматриваем?..
…Нет, она бы не была такой. Она поняла бы сына, если б… если б это была не Алечка!
И когда они успевают так вырасти, так перемениться? Давно ли бегала по двору, — падала, дралась, возилась с кошками, самозабвенно, зажмурившись, выкрикивала не то дразнилку, не то считалку: «Замкнуто, закрыто, а ключ у меня, кто обзывается — сам на себя!» Кружилась, тоненькая, в порхающей юбчонке — словно раскрутили бамбуковый зонтик.
И вдруг глазам твоим соседским предстает нечто совсем другое. Лицо — как раскрывшийся цветок, и скульптурнье ножки, воздвигнутые на платформы, как на котурны. И — сигаретный окурок, при виде тебя так ловко отброшенный в сторону, в незабудочных глазах — выражение «А я чё? Я ничё…»
Алечка звонит по телефону. Ни «Здравствуйте», ни имени-отчества — «Виталия можно?» В кино — с Алечкой. В парк-озеро — с Алечкой… «Вы что, дружите?» «Да нет так, компания у нас…» Сын прячет глаза, сын улыбается — без повода, тайным мыслям, сын расшвыривает вещи, дожевывает кусок на бегу; сын часами валяется на тахте, глядя в потолок… И за всем этим — она, Алечка. С ее дремучими тройками по математическим дисциплинам. С манерой переиначивать модные песенки — она поет, например: «Мужчины, мужчины, мужчины, вы помните место свое!» С ее сигаретами и невозможными «мини». «Макси — мода для кривоногих»! — тоже ее высказывание…
