* На этом черном корабле в этом злом Атлантическом океане (ит.).
"Да-да!" - обрадовался Франко и принес бутылку граппы и две рюмки. "Она просто взяла и уехала с ним, - рыдал он, - что она будет делать с этим парикмахером, который толком и готовить-то не умеет!" Он достал из холодильника торт "Tiramisu" и приготовил нам капуччино. Вторая бутылка вина уже опустела, и граппа пошла хорошо. Я положила голову на стол, повернулась к радио, нашла рождественскую ораторию и включила погромче. "Готовь, Сион, торжественные хоры, вскоре ты увидишь самого прекрасного, самого любимого", - подпевала я, поскольку ребенком пела в хоре имени Баха и могла спеть все оратории. Франко вытер передником слезы, высморкался и посадил Эрику на колени. "Она была такая мягкая, - кричал он, - такая мягкая, я хорошо обращался с ней. А она - с каким-то парикмахером!" Он опять заплакал, уткнувшись лицом между ушей Эрики. Ликуйте, возрадуйтесь. Я почувствовала себя очень усталой, пододвинула стул ближе к камину, взяла в руки рюмку с граппой и стала смотреть на огонь, который метался и трещал, и мне захотелось сжечь в камине еловую ветку, чтобы запахло Рождеством.
"Дурацкое Рождество", - вздохнула я и подбросила еще дров, а Франко всхлипнул: "Эрика", и голова его упала на стол. Когда я проснулась, было уже раннее утро и огонь в камине погас. Я сидела на стуле, закоченевшая, на полу валялись осколки рюмки. Дневной свет уже проник через шторы в кухню, а на столе лежал толстый Франко, положив голову на Эрику, и спал.
Я тихо-тихо встала, взяла свою сумку и вышла из комнаты, стараясь не шуметь. Замок щелкнул в двери, когда я ее закрывала. Передо мной лежала тихая и пустая улица, я подняла голову наверх к вывеске "Pensione Montalbina", подумала: "Всего хорошего, Эрика, утешь его, ты сможешь!" - и пошла к вокзалу.
Дома в Берлине я нашла телеграмму от Франца: "Что случилось, черт побери?", протелеграфировала в ответ: "Ничего. Прощай", - и позвонила матери, которая даже не заметила, что я уезжала и что сегодня первый день Рождества.
ТВОЙ МАКС
"Эта весна - весна распахнутых окон и дверей, - писал он, - из которых выбрасывается многое, что давно покрылось пылью и еле-еле живо. Вероятно, что при этом вылетит и то, что еще могло бы послужить, но это выяснится позднее. Между нами, дорогая Рита, стоит многое такое, что никуда не годится. Н-да. Так вот все сложилось. А теперь наступают другие времена. Прощай. Твой Макс". Письмо было на шести страницах, исписанных его красивым почерком. Рита прочитала его в десять часов двадцать минут голубым сияющим мартовским утром. Она схватила собаку и выбрала дорогу, по которой давно не ходила. Природа выглядела достаточно изнуренно: прошедшая зима была свирепой, слишком длинной, слишком холодной, слишком снежной, со злыми метелями. Большинство берез просто сломались посередине, деревья лежали вкривь и вкось друг на друге, а дороги, казалось, были изборождены морщинами. Рита уже давно хотела выбраться из этой местности, в которой смена времен года ощущалась слишком явственно. Это было не для нее, она любила всегда одинаковое серое марево городов.
