— Дьявол подери. Министерству это вряд ли понравится.
— Сомневаюсь, сэр. То, что им сообщит доктор Милонас, понравится им еще меньше. Сюда стоит прислать полноценную группу, сэр. Большего по телефону не скажу. Я оставлю вам полный доклад, прежде чем отправиться в погоню. Времени у нас меньше, чем может показаться.
По правде говоря, он опасался, что это сильное преуменьшение.
— Поступайте как считаете разумным, Стирлинг.
— Слушаюсь, сэр.
Ему предоставили свободу действий. Теперь вся история зависела от него.
Сознание возвращалось к Бренне медленно, клочками, неясным, как во сне, смешением звуков, запахов и образов. Определить, как долго она находилась в забытьи, не представлялось возможным. Сама она поняла, что очнулась по меньшей мере наполовину, когда вспомнила, как болели зубы и скула, как липло к телу мокрое платье, а в ноздри бил запах крови. Она вспомнила, какой ужас испытала, когда обнаружила, что ее плащ и пистолет куда-то делись. Она вспомнила, как лежала навзничь на какой-то жесткой поверхности, как при врачебном осмотре. И еще вспомнила его дыхание — где-то над самым ухом, на фоне привычных лабораторных шумов: шороха компьютерных вентиляторов, почти неслышного гудения и попискивания включаемых приборов…
Последнее, что ей запомнилось, — это ощущение опутавших ее голову проводов и расплывчатое пятно его лица, ухмылявшегося ей в глаза, пестрый шарф, залихватски намотанный на шею: деталь, которой остальные ученые не придавали значения, считая в худшем случае дурной шуткой…
— Привет, дорогая, — произнес он с усмешкой, от которой у нее похолодело в груди. — Прими мою искреннюю благодарность за то, что так подыграла мне. Лучшего козла отпущения не найти, как ни старайся. И не переживай, мы еще увидимся, и очень скоро. Ну-ка догони…
Он щелкнул тумблером — и реальность исчезла, разлетевшись на мелкие осколки.
Она оказалась… где? Или — тут она похолодела еще сильнее — когда? Она лежала… по крайней мере лежало тело, в котором она теперь находилась. Когда ей удалось более-менее совладать со своими чувствами, она ощутила где-то в глубине сознания что-то лихорадочно бьющееся — так колотится о стекло залетевшая в комнату птица. Чьи-то мысли молниями вспыхивали и гасли у нее в голове, словно туда вставили чью-то другую, незнакомую ей память. И это чужое сознание мыслило на языке, показавшемся Бренне поначалу незнакомым. Совсем немного он походил на гэльский. Совсем немного… Скорее… на валлийский? Только не на тот валлийский, который она знала. Очень уж архаично он звучал. С чего это вдруг Седрику Беннингу выбирать время и место, в которых говорят на архаичном валлийском?
