— Прости меня, Настя, — тихо, но очень четко произнесла Евфалия Николаевна. — У меня нет доказательств. Я сказала неправду.
Она отвела свои огромные, полные слез глаза от Насти и снова посмотрела за окно, где падал тихий, спокойный, медленный снег, укрывая землю, и без того давно укрытую густой белой пеленой.
— У меня нет доказательств, — снова тихо, но четко повторила Евфалия Николаевна, по-прежнему глядя в окно. — Но извиняться я к нему не пойду.
И Настя поняла, что это было сказано уже не для нее, а для них — для учителей, для директора.
Настя повернулась и выбежала из учительской.
Евфалия Николаевна сказала то, чего добивалась от нее Настя. Сказала при всех! Сказала, что солгала, что доказательств у нее нет… Но произошло страшное — именно теперь Настя ей поверила!
И жутко вспомнился ей тот вечер в их доме и то, как внезапно в таких знакомых и родных чертах дедова лица проступило вдруг что-то жестокое и чужое — как в «Страшной мести», когда в лице молодого красивого казака вдруг проглянули черты ужасного колдуна.
В учительской вскоре вывесили приказ. И Евфалия Николаевна ушла из интерната и уехала из Каменска. И все в интернате возненавидели Настю. Они не отделяли Настю от ее деда, и Настя покорно приняла вину деда за Евфалию Николаевну на себя, ведь она тоже не отделяла себя от деда. Она молчала даже тогда, когда весь интернат объявил ей бойкот, и ни учителя, ни сам директор ничего не могли с этим поделать. Настя не отошла от деда. Она все ждала, все надеялась на что-то. Надеялась хоть па самое малое — чтобы дед пожалел ту девочку из далекого прошлого, чтобы не жаловался на нее больше. Но он не пожалел. И когда ушла последняя надежда, Настя сказала деду и бабушке-мачехе: «Тогда я тоже уйду от вас».
Целый месяц ее держали почти взаперти. А потом у деда и у бабушки-мачехи кончилось терпение, и они сердито сказали: «Ступай! Только ни одной тряпки ты отсюда не унесешь! Не ты наживала! Вернешься, как миленькая, не к нам, так к матери. У деда Ивана зарплата с гулькин нос, даром что директор!» А ей вовсе и не нужны были тряпки! Разве что тот ковер, который так и остался в доме деда Семена. «Это все оттого, — сказала бабушка-мачеха, — все оттого, что все с ней нянькаются, все с ней носятся».
Настю действительно все родные любили. Все три ее семьи наперебой звали ее к себе. У нее был родной дед Семен и неродная бабушка, родная бабушка и неродной дед Иван, была родная мать и неродной отец. И все звали ее к себе, и все ее любили.
