У Владика Макашова были самые плохие отметки по русскому языку. Я сознательно не говорю «знал хуже всех» и т. д. — нет, он просто был избранным. На нем Казетта отводила душу. Ему было одиннадцать лет, ей около сорока, и она осыпала его проклятиями.
— Встать! Ты у меня кровью харкать будешь! — орала Казетта, нависая над ним как кобра. Черные глаза горели. Хорошо заметные усики над верхней губой вставали дыбом.
Владик молчал. А что он мог сказать? Мы все молчали. Я понимала, что происходит что-то запредельное. Было ли нам страшно? Нет. Мы понимали, что жертва — это Владик.
Натешившись вволю, Казетта бросала:
— Самостоятельная работа. Страница сто двадцать семь, упражнение двести пятнадцать, — открывала окно и, облокотившись о высокий подоконник, закуривала.
Все это изо дня в день продолжалось в течение года, а может, и больше.
Я поражаюсь, как он вообще остался невредим. Случаи в школе бывали: мальчику Алеше Снегиреву из параллельного класса учитель химии сломал руку. Ударил огромной, как портновский метр, линейкой, дабы тот не вертелся за партой.
Владику повезло: мама перевела его в другую школу, в соседний населенный пункт. Больше часа езды, но это был уже город, город! Ах, вот если бы меня кто перевел в другую школу… А лучше вообще к другим родителям!
Владик Макашов преуспел больше всех остальных одноклассников. Он стал оперным певцом, закончил академию Гнесиных и вошел в «Тенора России». Где он сейчас? Правильно, за границей. В Париже.
Еще был школьный гений Мишка Григорчук, но его классе в восьмом забрали в интернат для одаренных детей при МГУ — у Мишки умерла мама, а больше никого не было.
И еще кто-то был. И еще. И была я.
Вы слышите меня, Бодлер с Лотреамоном?! Песни Мальдорора продолжают звучать в наших мертвопокровных лесах, начинающихся за линией высоковольтки и чахлых огородов.
«Детей тут растить хорошо, — сказала как-то мама подруге. — Лес. Чистый воздух. А земляники у нас сколько!..»
СДЕЛАЙ ПАУЗУ, СКУШАЙ «ТВИКС»
Первое предательство в моей жизни совершила бабушка Героида.
В подготовительной группе детского сада мама записала меня на музыку. Помимо покровительства восторженному детскому побуждению («хочу в космос а la Терешкова, в балет a la Плисецкая, на сцену a la Пугачева» — о великой пианистке Юдиной я тогда еще не знала) причина была и в ее собственных переживаниях: в детстве маме страстно хотелось научиться играть на пианино, да не сложилось. Невоплощенная мечта, эта болезненная фрустрация была транслирована на меня, единственного в тот момент ребенка; итак, я стала ходить на музыку — и втянулась.
