— Люблю, знаете ли, рыбу: чудесная вещь щука… Это вам не солёная камбала…
Солёную камбалу здесь зовут «гидрокурицей». Гидрокурица идёт и на завтрак, и на обед, и на ужин.
Поделиться щукой с другими прилетевшими Воронцову не приходит в голову. Глотает слюну пилот Евсеев. Сразу заваливается спать второй пилот Вася: во сне его не мучают мысли о жене. Ложится и начальник горноспасателей. Температура у него уже за тридцать восемь, но по российскому обычаю ему совестно перед Тарасовым за свою болезнь, совестно и неудобно признаться, что дело ещё не началось, а он уже из него выбывает. А вдруг подумают, что он просто насморку поддался, чтобы завтра не работать, ни за что не отвечать?
Воронцов со смаком обсасывает косточки.
— А где вертолёт, приданный Удоканской экспедиции? — спрашивает его Тарасов, едва сдерживая накипающее раздражение.
Воронцов лениво ведёт глазом и не отвечает.
Единственный вертолёт, приданный Удокану, застрял в Наминге из-за поломки хвостового винта. Запасных винтов нет, и никто из лётного начальства не торопится его достать. Две с половиной тысячи людей отрезаны от мира. А если катастрофа, авария, случай тяжёлой болезни? И потом совсем уже непонятно, почему сами геологи должны ремонтировать посадочную площадку, тратить свои средства, давать технику. Просто горняки в безвыходном положении, а над лётным начальством не каплет. Потому и жуёт себе Воронцов щуку и причмокивает.
На крыльце почты в селе Чара опять тоскует корреспондент. К перилам крыльца привязана старая кобыла, запряжённая в низкую корявую телегу. На колёсах телеги грязь, много грязи. Грязь медленно подсыхает и время от времени тяжко плюхает на сырую землю. Старая кобыла спит. Она не просыпается даже сейчас, когда над самыми крышами села проходит на посадку самолёт. «Ли-2» вывернулся из-за близких гор, прорвал пелену дождя над ними, бесшумно подкрался к селу, неожиданно и свирепо рявкнул моторами и плюхнулся на мокрое поле за околицей.
— Во глубине сибирских руд… — бормочет корреспондент. Эти четыре слова не отвязываются от него уже пятый день. Сейчас он говорит их лошади. Лошадь недвижна, грустна, понура. Седые ресницы не дрогнут. Спит.
— Во глубине сибирских руд стоит дохлая лошадь, — говорит корреспондент мрачно.
Кольцо гор вокруг села затягивает сплошной серо-фиолетовой пеленой дождя. Где-то в горах гулко, как обвал, гремит гром. Улицы совершенно пустынны, покрыты чёрной грязью, вдоль заборов полосы ядовито-зелёной травы. Ветер трогает траву, приотворяет калитку палисадника. Потом калитка громко хлопает — старая ржавая пила, поставленная вместо пружины, возвращает её на место.
