— Итак, — медленно заговорил он, — майор Красной Армии. Коммунист. Награждён, ага… Хорошо. И при всём при этом предсказывает людские судьбы. Судя по тому, как его сторонятся соседи по бараку, весьма неплохо предсказывает. Как-то не состыковывается фатум с коммунистическим мировоззрением, не находите, товарищ?
— Я тебе не геноссе, — моментально отреагировал заключённый и надолго замолчал, переваривая остальное. Скверно он знает немецкий. Переводчика, что ли, позвать?
— Вы понимаете, что я говорю? — спросил Штернберг.
— Йа, ихь ферштее, — после некоторого раздумья ответил заключённый и добавил по-русски: — Значит, заинтересовались, гниды.
— А что вы скажете по поводу собственной судьбы? — спросил Штернберг. — Вы знаете дату своей гибели?
— Ихь вайе, — холодно усмехнулся заключённый. — Зи виссен дас филяйхт аух. Вон, бумажки разложил, там-то уже всё отмечено. Жаль, твоей смерти, фриц, чего-то не вижу, не такой ты какой-то, странный фриц…
— А я вообще-то про себя и не спрашиваю, — брякнул Штернберг, забыв на мгновение, что свои необычные таланты лучше раньше времени не демонстрировать.
— Ага, понимаешь, — зло обрадовался заключённый. — Понимать понимаешь, а не говоришь. Всё по-своему гавкаешь.
Дальше разговор зазвучал очень странно: один собеседник говорил по-немецки, другой — по-русски, и при этом оба друг друга понимали, Штернберг — идеально, заключённый — похуже, опуская смысл неизвестных ему слов.
— В моих силах отложить день вашей смерти — на очень и очень долгий срок.
— Зачем?
— Затем, что люди с вашим даром — большая редкость.
— Предлагаешь на твой райх горбатиться?
— Вы догадливы.
— А тут и догадываться не о чем. Засунь своё предложение в задницу и вали отсюда раком вдоль забора. Если короче — я отказываюсь. Понял? Со мной здесь уж чего только не делали, в политотделе тутошнем. Думаю, тебе их не переплюнуть.
— Да вы лучше подумайте о том, что никогда не выйдете из лагеря, никогда больше не увидите свою семью. А ведь я мог бы дать вам такую возможность…
— Не лезь в душу, фриц.
— Вам претит клеймо предателя? Но я представляю науку, а не политику.
— Да пош-шёл ты… Слушай, а ты ведь тоже майор. Сколько тебе лет-то, майор? Ты, пацан, за что своего эсэсовского майора получил? Ты, майоришка, на передовой-то хоть раз в жизни бывал? По морде вижу, что нет. Штаны протирал в своей гестапе. Драть тебя надо было, сопляка, покуда ещё поперёк лавки лежал…
Много ещё чего в таком роде Штернберг услышал — вернее, не услышал даже, а прочувствовал всей шкурой — в ментальном мире полные презрения слова ощущались всё равно как плевки да пощёчины. Проклятого заключённого ничто не пугало. Когда Штернберг, не выдержав, к стыду своему, пригрозил ему поркой, пленный лишь равнодушно пожал плечами: он был уже за гранью всего, в том числе страха перед физической болью. Он твёрдо знал, сколько ему осталось, и не желал ничего менять в своей судьбе. Он наслаждался совершенной, нерушимой свободой, против которой Штернберг, вольный хоть пристрелить его сию минуту, ничего не смел. Штернберг молча выслушивал оскорбления и думал: да, не стоило даже связываться, с самого начала всё было ясно, да и как я-то держался бы на его месте, дай же мне Бог вести себя в подобной ситуации вот так…
