— Какая свинья её била?
— Она сама, — глупо соврал надзиратель.
— Давайте-ка я вам пару пальцев отстрелю. А потом скажу, что вы их сами отгрызли.
Надзиратель попятился.
Штернберг подошёл к койке. Он по-прежнему не слышал мыслей узницы — и едва различал её ауру, сильно истончившуюся и поблёкшую по сравнению с тем, что ему довелось видеть месяц назад. Последнее его обеспокоило.
— Шарфюрер, её тут вообще кормят?
— Так точно, кормят. Насильно. Сама она не ест. Но сначала её приходится это… чуточку успокаивать. Для безопасности. Газом…
— Кретины.
Штернберг склонился над заключённой. Какое оно всё-таки маленькое, это злосчастное создание. И почти уже неживое. Хотя почему «оно»? Она. Девушка. Грязная полосатая роба слегка топорщилась, обозначив небольшие острые грудки. Штернберг не мог различить, вздымаются ли они ещё дыханием — или всё-таки же нет.
— Дана, — позвал он. — Дана, вы меня слышите?
Помедлив, протянул руку, проверить пульс на шее узницы. И вот тогда заключённая бросилась вперёд с быстротой атакующейкобры ипребольно укусила его за руку. Штернберг отшатнулся, с изумлением и досадой осмотрел сочащиеся алым следы зубов на ребре ладони.
— Врежьте ей как следует, — посоветовал из-за двери надзиратель. — Или, разрешите, я врежу.
Заключённая сверлила офицера бешеным взглядом, едва ли не скалясь от ярости. В прошлый раз он не обратил внимания — а глаза-то у девчонки были совершенно кошачьи, люто-зелёные с косым разрезом, и в них светилась дикая звериная ненависть.
— Значит, вот вы как, — с холодным спокойствием произнёс Штернберг, вытирая руку платком. — Придётся с вами разговаривать по-иному. Вы ведь помните, Кто я такой?
Заключённая не ответила.
— Вы помните, что я вам предлагал?
Молчание.
— Но теперь решать будете не вы, а я. Вам было предложено сотрудничество на приятной основе взаимного уважения. Вы пренебрегли этой возможностью. В таком случае я вынужден применить к вам менее естественные, но зато более эффективные методы воздействия. Предупреждаю, вам они очень не понравятся.
Заметив, что высоченный эсэсовец зло скривил широкий рот и вновь шагнул к койке, заключённая подобрала ноги и прикрыла руками голову, приготовившись принять град сильнейших ударов. Но у Штернберга были совершенно иные намерения. Не церемонясь, он, словно пружину, разогнул сжавшееся в комок узкое девичье тело, притиснул узницу спиной к матрасу, одной рукой закрыл ей рот, заодно локтем прижав её заведённые за голову скованные руки, коленом придавил её отчаянно брыкающиеся грязные ноги (заключённая сдавленно заверещала, видать, усмотрев в его действиях самое мерзкое из вероятного) и достал из ножен кинжал. Выглядывавший из-за двери надзиратель перевёрнутыми от восторга глазами наблюдал за всей этой весьма похабного вида сценой. Пронзительно блестевшим в резком свете лезвием Штернберг вспорол ворот робы (девица извивалась и мычала), расправил грубую ткань, оголяя грудину, коснулся кончиком ножа бледной кожи.
