Так вот, ближе к ночи они отправились в лес. Мой дед сидел здесь, в этой самой комнате. Стояло лето, ночь выдалась ясная. Окно было открыто, так что он мог смотреть и слушать.
Стало быть, сидел он, а с ним еще двое-трое, и все прислушивались. Внимательно прислушивались, но поначалу ничего не слышали, а потом оттуда — вы ведь знаете как это далеко — донесся крик, да такой, будто у кого-то вырвали душу. Те, кто был в комнате, с перепугу обхватили друг друга, да так, обнявшись, и просидели еще три четверти часа. А потом — этак эллях[4] в трехстах отсюда — раздался другой звук. Кто-то громко смеялся, но вовсе не один из охотников. Более того, все слышавшие это в один голос уверяли, что смеялся не человек. А потом что-то стукнуло, словно захлопнулась большая дверь, и все стихло.
Когда взошло солнце и стало светло, те люди вместе пришли к священнику и сказали: «Святой отец, облачайтесь и пойдем с нами хоронить тех несчастных, Андерса Бьорнсена и Ханса Торбьорна».
Заметьте, они были уверены в том, что оба охотника погибли. И вот — мой дед запомнил это на всю жизнь — все отправились в лес. Он рассказывал, что они и сами-то походили на мертвецов. Священник тоже был бледным от страха. Когда они пришли за ним, он сказал: «Я и сам слышал ночью в лесу крик, а потом смех, да такие, что если не смогу их забыть, то, наверное, никогда не смогу и заснуть».
Но, так или иначе, в лес они пошли, и у самой опушки нашли охотников. Ханс Торбьорн стоял, прислонясь спиной к дереву, и силился что-то оттолкнуть от себя руками. Да, он был жив. Его увели оттуда, привели в Никоонинг, к нему домой, и он прожил до самой зимы, но в себя не пришел: так и продолжал что-то отталкивать. Андерс Бьорнсен тоже был там, и он лежал мертвым. И вот что я о нем скажу: при жизни Бьорнсен слыл писаным красавцем, но теперь на нем не было лица. Вовсе не было, ибо вся его плоть была ободрана или сгрызена до самых костей. Вы понимаете, до самых костей? Мой дед помнил это до конца дней. И они положили Бьорнсена на погребальные носилки, которые принесли с собой, и покрыли материей, и запели, как могли псалом, и понесли тело. И едва успели допеть до конца первого стиха, как один, тот что держал носилки со стороны головы, упал, а остальные обернулись и увидели, что ткань с лица Бьорнсена сползла и глаза его глядят вверх, ибо их нечем прикрыть. Этого они вынести не смогли. Священник снова с головой укрыл покойного тканью, послал за лопатой, и его похоронили на том самом месте.
