Глава девятая
Айша и вправду спала. Второй раз за эту ночь чужой мужчина, укутав ее в бурку и посадив перед собой на коня, увозил в ночь. Но если в первый раз она испытывала страх и унижение, неизвестность и обиду, то сейчас она чувствовала себя королевой на троне. Безошибочным женским чутьем она угадала в нем своего мужчину, и теперь, выплакавшись и согревшись в его нежных объятьях, Айша уснула под стук копыт иноходца, сливавшийся с ударами сердца Садияра. Ей хотелось лишь одного, чтобы эта ночь никогда не кончалась, чтобы всегда была эта дорога, эта луна и этот молчаливый всадник, обнимающий ее осторожно поверх черной, мягкой бурки, пропитанной смешанным запахом полевых цветов и табака. И сейчас не было для нее никого родней и ближе, чем он. Воспоминания об Эйвазе остались там, где-то очень далеко. Он ей нравился, с ним ей было весело, от души смеялась она его словам, шуткам, прыгала от восторга, разглядывая себя в зеркале, примеривая разноцветную шаль, подаренную Эйвазом ей на Новруз, но первые слезы, уже не вчерашней, беззаботной девочки, а вмиг повзрослевшей Айши, она пролила на груди Садияра.
...
Как тень проплыл он по спящему селению, ни одна собака не залаяла ему вослед, и только когда Садияр начал подниматься по тропинке и первые лучи солнца, разорвав мрак, заиграли маленькими искорками на крыше стоящего на пригорке его нового дома, неожиданно раздался петушиный крик, возвестивший миру о его возвращении и о приходе нового дня.
Мать Садияра, старая Сугра задолго до рассвета вышедшая на порог, с беспокойством вглядывалась в силуэт всадника, приближающегося к дому. После гибели своей семьи Садияр редко не ночевал дома. За это время он несколько раз встречался с разными, очень странными на вид людьми, явно не местными. Своих сельчан Сугра- ханум знала, многих по имени, но молодых, особенно юношей, на лицо, все они выросли перед ее глазами. Но эти люди были чужими, и от них исходил страх. Настороженно смотрели они на нее, когда она накрывала им по просьбе Садияра стол и приносила еду. В эти дни Садияр отпускал всю прислугу и ей приходилось все делать самой. Кто они были, она не знала и не спрашивала о них своего сына. Он был достаточно взрослый, чтоб самому принимать решения, не гоже матери вмешиваться в дела взрослого сына. Несколько раз после этих встреч уезжал Садияр, иногда на день или два. Вернувшись, уставший, измотанный, бессонный, весь в пыли и грязи, с красными, воспаленными глазами, он молча смотрел на мать и, сбросив с плеч бурку прямо на пол, опустив голову, долго развязывал пояс с кинжалом, который, если снимал с себя, отдавал только в руки матери, и уходил мыться. Вернувшись переодетым в чистую рубаху, он так же молча садился за стол. И только наевшись, он тихо спрашивал о делах в доме. Ответ матери он слушал, но не вникал в сказанное. Видно было, что дела в доме его совсем не интересуют. Затем вставал и, попрощавшись с матерью, снова взяв свой кинжал, удалялся в свой дом, из которого в этот день он больше не выходил.
