Их было слишком много – противящихся Республике: стало уже невозможным различать, кто из них – враг, недоброжелатель, равнодушный…
«Все хотят Республики; никто не хочет ни бедности, ни добродетели… Свобода ведет войну с моралью и хочет властвовать наперекор морали».
Никто не хочет бедности, потому что все хотят богатства… Избавиться от этого порочного «духа собственности», поразившего самых искренних республиканцев, могли бы помочь его «установления». Но их еще не было. Сен-Жюст опоздал.
Молча, не поздоровавшись, он прошел к свободному столу в дальнем углу полутемной залы, зажег канделябр и, разложив перед собой листы чистой бумаги, начал писать…
Он знал, с чего начнет свою завтрашнюю речь – с защиты: «Без сомнения, не надеялись, что я соглашусь запятнать свои чистые руки подлостью. По крайней мере, не думайте, что в моей душе возникло намерение льстить одному человеку. Я защищаю его, потому что он кажется мне безупречным, и я обвинил бы его, если бы он стал преступником». И знал, чем закончит – проектом декрета о республиканских установлениях, которые «обеспечат меры, не допускающие, чтобы правительство при полном сохранении своей революционной энергии склонялось к произволу и благоприятствовало честолюбивым замыслам…».
И даже честолюбивым замыслам Робеспьера… Пусть так и думают.
Не честолюбивым – нелепым поступкам Робеспьера: из-за его сегодняшней самоубийственной речи подготовленный Сен-Жюстом доклад о политическом положении дел в Республике нужно было переписывать полностью. Речь защищаемого им Максимилиана спутала все планы Сен-Жюста, время действовать было бесповоротно упущено, он рассчитывал на свою речь, как на чудо.
Рассчитывал, что Конвент не поймет конечную суть его установлений и примет их…
Ничего, мы еще подвергнем вас всех цензуре, граждане!
Потому что зла стало столько, что оно уже перехлестывает через край. И скоро лодка Республики затонет… Если только…
«Но, конечно же, не столь уж трудно расстаться с жизнью, в которой пришлось бы стать либо сообщником, либо безмолвным свидетелем зла…»
Нет, он не позволит им всем договориться этой ночью, – друг с другом – с Комитетом безопасности, с умеренными из Конвента, с продажным Фукье. Фуше, правда, спрятался окончательно, – если за другими интриганами еще можно было проследить, бывший аррасский друг Робеспьера был неуловим даже для лучших агентов, – но Комитет общественного спасения не станет в эту ночь штабом заговорщиков.
