Проснулся он как от толчка. В ангаре было темно и тихо, только слышно было, как в своём логове храпел Ахиббо. Джим встал и потихоньку прокрался к воротам. На ночь Ахиббо их запер, а ключ был у него, и выйти было невозможно, но сквозь зарешеченное окошко на Джима снова смотрела звёздная Бездна, по-прежнему безмолвная и бесстрастная, чёрно-фиолетовая. Она раскинулась над серым морем песков, и на ней не было ни одного знакомого Джиму созвездия. Глядя в это чужое небо, он по-прежнему слышал его постоянный, несмолкаемый зов, но не мог взлететь.
Каждую ночь он смотрел в это окошко и звал:
— Отец, найди меня… Я здесь! Спаси меня…
Небо молчало, мерцая алмазными россыпями звёзд, молчали и пирамиды, а из пустыни не приходил никто, кроме вереницы кармаки с бурдюками для воды. Каждый раз, наполняя их, Джим старался тайком дать людям больше воды. Иногда это было невозможно из-за того, что Ахиббо следил за раздачей в три глаза, но время от времени он всё-таки отвлекался. Бывали случаи, когда он вообще не присутствовал, и тогда Джим позволял людям даже напиться из крана. На их коричневых морщинистых лицах были распластаны широкие плоские носы, от которых вокруг рта к подбородку шли грядами бородавки. Толстая нижняя губа у них была раздвоена, и при улыбке половинки раздвигались и шевелились независимо друг от друга. На их жутковатые улыбки Джим тоже отвечал улыбкой, а они, когда этого не видел Ахиббо, то и дело выражали ему дружелюбие и сочувствие — то гладили по голове, то брали за руку или дотрагивались до плеча.
Однажды Джим был в очень подавленном настроении: наполняя бурдюки, он то и дело вытирал слёзы. Один из кармаки, чью пару бурдюков он в данный момент наполнял, вытер ему слёзы морщинистой рукой и достал из-за пазухи маленький завязанный мешочек. Протянув его Джиму, он сказал что-то. Разумеется, Джим не понял ни слова; тембр голоса у кармаки был забавный, высокий, похожий на детский, а речь изобиловала такими звуками, которые Джим ни за что не смог бы воспроизвести своими речевыми органами. Гортанные, щёлкающие, булькающие звуки, урчание, писк, дельфиний свист — вот что представлял собой язык этого племени. Утерев Джиму слёзы, кармаки вложил ему в руку мешочек, давая понять, что это предназначено ему — что-то вроде подарка. Джим не знал, что это означало; может быть, эти люди пытались задобрить его? Но чем он мог быть им полезен? Только, пожалуй, тем, что иногда мог отпустить им немного больше воды. Как бы то ни было, он, как мог, изъявил благодарность за подарок. Позже, уже устраиваясь на ночной отдых, он открыл мешочек и нашёл там комочки беловатого, крошащегося вещества с весьма приятным запахом. Джим осторожно попробовал один кусочек: он был сладкий, как халва. По-видимому, это было какое-то местное лакомство. Не зная, из чего оно изготовлено, Джим опасался есть его сразу много, а потому ограничился парой кусочков. Вреда ему это не нанесло, на следующий день Джим чувствовал себя вполне нормально, а потому уже без опаски между делом лакомился этой сладостью, по вкусу напоминавшей не то халву, не то карамель.
