Следующие несколько дней прошли для Джасмин так, словно они всплыли из глубин ее худших ночных кошмаров. Тарик настолько отошел от нее, что она испугалась. Она испробовала все — шутила, злилась, умоляла, клялась в любви — ничто на него не действовало. Ясно, что Тарик может совершенно отсечь ее, ни секунды не раздумывая.
— Пожалуйста, Тарик, — сказала она в машине, когда они возвращались в Зюльхейну, — поговори со мной.
Она была в таком отчаянии, что Тарику пришлось отреагировать. Он поднял глаза от своих бумаг. Его глаза выражали слабый интерес незнакомого человека.
— О чем ты хочешь со мной говорить?
— О чем хочешь! Перестань закрываться от меня!
— Не знаю, что ты имеешь в виду.
С воплем, вырвавшимся откуда-то из глубины души, Джасмин сгребла все бумаги и отшвырнула их.
— Я не позволю тебе так со мной обращаться!
Глаза Тарика вспыхнули зеленым огнем. Он схватил ее за подбородок.
— Ты забыла правила игры. Я больше не исполняю твоих требований.
Никакого гнева, никакой ярости. Спокойствие и самообладание.
— Я люблю тебя. Неужели это ничего не значит?
— Спасибо за твою любовь. — Тарик подобрал бумаги и принялся приводить их в порядок. — Уверен, ее цена за четыре года не изменилась.
Тонкая, едкая колкость достигла цели.
— Мы уже не те, что были тогда. Дай же нам обоим шанс! — взмолилась Джасмин.
Он посмотрел на нее таким равнодушным взглядом, который не мог принадлежать ее мужчине.
— Я должен все это прочитать.
С разгневанным Тариком она еще могла бороться. Но только не с этим холодным, чуждым ей, закованным в броню человеком. Было видно: он жалеет, что уступал ее желаниям в Зейне, и считает, что она решила надеть на него узду, коль скоро он так много ей позволял.
Что ж, она не согнется. Тарик упрям, но в том, что касается ее любви к нему, она умеет быть не менее упрямой.
Она испытывала искушение провести первую ночь по возвращении из Зейны в своей спальне. Но... причесалась перед зеркалом Тарика и улеглась в его кровать. А когда он потянулся к ней, подалась ему навстречу. Постель объединяла их. Здесь их любовь всегда была необузданной, яростной, страстной. Это вселяло надежду. Пусть даже им движет голая похоть, все равно, подчиняясь ей, он шепчет: «Ты моя, Мина. Моя!»
Неделю спустя он неслышно подошел к ней, когда Джасмин подкалывала булавками золотистое одеяние.
