— Это не имеет значения. Вы, кажется, машинистка из райсовета?
— Была. Но сейчас сын у меня болен. Работать я не могу.
— Наше дело казённое, — вызывающе сказал Дерюгин. — Предупреждаю: завтра на регистрацию.
Немцы и полицейский ушли. Мать как стояла у стола, так и застыла.
— Мама… — позвал Вова.
Она вздрогнула, кинулась закрывать дверь, почему-то заперла её даже на большую задвижку, которой они никогда не пользовались. Потом вернулась в комнату, присела к столу и заплакала.
На другой день Мария Васильевна ушла в комендатуру и долго, очень долго не возвращалась. Вова так волновался, что собрался было идти за ней. Он уже встал, оделся, но вдруг решил, что дом оставлять без призора нельзя.
«Подожду ещё немножко. Если не вернётся, пойду искать», — решил Вова и присел на диван.
Мама вернулась только к обеду. Она обняла сына и обрадовалась так, словно они не виделись бог весть сколько времени.
— Мне, Вовочка, предложили работу машинистки в городской управе. А я работать на фашистов не хочу. Как ты думаешь?
Как ни взволнован был Вова, он с гордостью отметил про себя, что мама впервые советовалась с ним, как со взрослым.
— Не надо, мама, не ходи! — решительно заявил он.
— А если заставят?
— Не заставят, мама.
— А если силой?
— А ты им прямо скажи: «Не буду я на вас работать, проклятые», и всё!
Мать печально усмехнулась, ещё крепче обняла исхудавшего за время болезни сына и проговорила сквозь слёзы:
— Глупенький ты мой, ведь это фашисты…
Свернувшись калачиком на вещах в грязном углу теплушки, Вова вспоминал эти долгие, мрачные дни. Он изредка бывал на площади, на улицах, в саду. Видел гитлеровцев, шаривших по магазинам, ходивших по дворам и забиравших кур, яйца, молоко, ценные вещи. Однажды два немца ворвались в соседний двор. Вова увидел сквозь щель дощатого забора: рыжий долговязый солдат гонялся за поросёнком, а другой, помахивая автоматом перед носом хозяйки, выкрикивал тонким голоском:
— Яйки! Млеко! Пух-пух!
С каждым днём становилось всё хуже и хуже. Улицы опустели, мостовые превратились в сплошное болото грязи, перемешанной танками и машинами. И хотя лето было в полном расцвете, но Вове казалось, будто почернели даже дома и сады. Редкие прохожие были угрюмы и молчаливы. На площади повесили старика, и труп висел целую неделю. Люди друг другу передавали, что это партизан, все жалели его, но похоронить не могли: на площади днём и ночью дежурили эсэсовцы.
Вскоре маму опять вызвали в городскую управу.
