здесь, на этом широко известном месте. Ему самому это место было до боли знакомо ввиду ближайшего расположения рядом с его домом. Как внимательно он ни рассматривал затем аллею, так ничего и не увидел, не обнаружил никого, кто вдруг свернул бы в сторону и слишком поспешно удалился бы. К этому времени он уже полностью утратил все, что оставалось от его непосредственности, которая, несмотря ни на что, все еще напоминала о себе. Причем сознание весьма сомнительных следов некоего присутствия вскоре стало заполнять его жизнь, словно таинственный непрекращающийся разговор, порождавший впечатление, что противоположная сторона втягивает его в какую-то игру, до некоторой степени планирует и прогнозирует его реакцию, в результате чего, как он представлял себе, в случае фактического «попадания» все более убеждалась в правильности избранной тактики. И он все больше как бы увязал в какой-то липкой массе, откуда никак не мог выбраться. Вместе с тем он обнаружил в себе и некоторые новые черты. Речь шла о процессе переосмысления, который он называл углублением сознания, проявлявшегося в согласии с навязанной ему, если хотите, конфронтацией, которая со временем все более обострялась и, наконец, закончилась полной капитуляцией… но тут он сыграл на опережение.
Ранее описанный беспомощный акт сожжения письма и открытки явно представлял собой нечто вроде последнего всплеска, прежде чем он окончательно, без остатка и, как ему казалось, теперь с охотой смирился со своей судьбой. Причем он даже предвидел, но только еще не был готов реализовать эту капитуляцию, проявившуюся в акте сожжения. Любопытным в этой истории было то, что именно в неосознанном сожжении документов проявились его высокомерие, а также нехватка хладнокровия, что доказывало: урок не пошел впрок, достижение цели оставалось делом будущего.
В свои без малого тридцать лет он ощущал себя в переходном состоянии как в профессиональном, так и в личном плане, когда все казалось возможным и ничто — стабильным. Этот кризис, как он, видимо, справедливо заметил, наряду с упомянутым разрывом с его прежней женой или подругой породила прежде всего глубокая неудовлетворенность, связанная не в последнюю очередь с почти абсолютным провалом его попыток заработать. С другой стороны, слово «кризис» вовсе не означало, что его дела складывались наихудшим образом или что он ощущал себя глубоко несчастным человеком. Напротив, этот отрезок жизни стал для него периодом прорыва и динамичного движения вперед. Фактически, несмотря на все переживания, на всю потерянность и подавленность, которые свалились на него, он был полон неиссякаемой бодрости и поразительной живости, которая лишь временами выливалась в состояние изнеможения, в своеобразное самопогружение, в неожиданные переживания в связи с утратами и отчаянностью положения, которые однажды (это произошло в декабре во второй половине дня, тогда темнеет быстро, уже в полпятого вечера; он вдруг ощутил, что силы на исходе, и, не раздеваясь, лег в постель) довели его уже в полудремоте до состояния свободного падения: как будто все быстрее и быстрее устремляешься к земле, но никак на нее не упадешь…
