- Давай, ты будешь всегда моим папой. Я тебя буду любить. И мама – тоже, - выдала напоследок наиболее веский аргумент.
Разговор принимал недетский характер. Надо было отвечать честно, и по-другому он не хотел. Сердце слегка защемило от воспоминаний о сыне, неизвестно где и как устроенном.
- У тебя есть папа, - осторожно отказался Владимир от лестного предложения, невольно подумав, что мать своим поведением и дочь подталкивает к предательству. – Он лучше меня: красивый, высокий и очень добрый.
- Ты видел? – усомнилась безотцовщина, не желающая менять синицу на журавля.
- Мама видела, - не соврал Владимир. – Ты спроси у неё, она скажет, какой он.
Они, молча переживая отторжение, прошагали несколько минут, и она предложила компромиссный вариант:
- Тогда ты побудь моим папой, пока тот найдётся.
Он и на это не мог согласиться: слишком тяжелыми могут быть последствия взрослой недоговорённости для детской души.
- Давай, я буду лучше твоим самым-самым верным другом дядей Володей. Мы будем вместе играть каждый день. А теперь пойдём домой – мама ждёт.
Она не отвечала, и они, молча, вернулись домой, недовольные друг другом и собой.
За разгромленным столом сидели напротив друг друга только женщины, смолкнувшие, как только появились поздние гуляки. Мать усадила рядом, заставляя что-то съесть, отказывающуюся дочь, закапризничавшую перед сном, а Владимир обслуживал себя сам, с отвращением косясь на раскиданные вокруг недоеденные куски и грязную посуду и выбирая, что почище и меньше затронуто.
- Ешь ты как-то не по-нашему, - заметила наблюдательная подруга в перерыве между увещеваниями дочери.
- Как это – не по-вашему? – спросил Владимир, зная, о чём она подумала и тревожась от одной приметной улики его нездешнего воспитания.
- Всё-то выбираешь, аккуратно в рот ложишь, да всё помалу. Фигуру, что ль, бережёшь?
Сама она ела столько, сколько хотела и что хотела, и не теряла формы, только уплотняясь. Такие расширяются разом и сильно, до болезненного состояния в старости.
- Как умею, так и ем, - раздражённо ответил Владимир. – Я пошёл спать, спокойной ночи.
- Вот, не дала мужику поесть, - зашпыняла тётя Маша неловкую молодую подругу, но он уже не слышал, закрыв двери их комнаты.
В эту ночь Марина не давала ему покоя. В неё словно вселился демон разврата: только-только они разлеплялись, потные и усталые от очередной близости, как она снова шарила по всему его телу беспокойными ждущими руками, выглаживая грудь, живот, бёдра, мимолётно касаясь уставшего члена, и они снова соединялись, и ему порой становилось не по себе от эротической ярости, с которой изгибалось её тело в такт его обессиленным нажимам. Иногда же, в самый разгар страстного совокупления, она вдруг затихала, просила движениями чутких рук и пальцев не торопиться, нежно, чуть касаясь, целовала в глаза, нос, щёки, захватывала своими губами его губы, кусала за соски, и он, не сдерживаясь, торопливо заканчивал и отваливался с единственной мыслью: «Всё, больше не могу». Но её руки снова находили потаённые эротические места на его изнеможённом теле, вызывая уже болезненное желание, и всё повторялось в который раз, пока он не оттолкнул её и не ушёл голиком к окну, давая успокоиться взбудораженным нервам. Но и тут она не оставила его в покое: тихо подкралась сзади, обняла, потёрлась, обмениваясь потной слизью и запахом разгорячённого тела, постепенно, не отнимая рук, переместилась вперёд и ритмически, призывно толкая бёдрами его бёдра, обхватила его голову руками и опять стала целовать. Он уворачивался от пахнущих алкоголем горячих твёрдых губ и не в силах был отстраниться, сдаваясь её требованиям соединиться здесь, прямо у окна, стоя. Но у них, вернее, у него ничего не получилось, и она с сожалением отступилась, крепко расцеловала в губы и попросила:
