— А где Шурик?
— Они давно убежали пешком.
— Такси!.. Молодежь укатила.
— Ой, как я устала, ой, моя спина!.. Наработалась, как лошадь!..
— Сколько сейчас времени?
— Двенадцать, наверное. Или час…
— Спать, спать!
— Сорви мне ветку акации, достанешь?
— Братик, Ривочка, я прошу вас, не ходите завтра провожать Гришу! Я одна хочу проводить его. Кажется, я имею право?
— А Зюня? А Моня? Ты с ними сможешь договориться?
— Я думаю, им завтра будет некогда.
— Мы не пойдем, не волнуйся. Если тебе важно, мы не пойдем.
— Мы свое дело сделали, приняли, слава Богу, кажется, не очень плохо…
— Что ты говоришь! Ты изумительно все сделала! Был исключительный вечер, редкостный! Кто еще так может? Когда ты захочешь, тебе нет равных!
— Хорошо, мы не пойдем. Но братья его, я уверена, улучат минутку.
— А мне сердце говорит — нет! Сердце подсказывает. Спокойной ночи!
Саул Исаакович и Ревекка подождали, пока в ее окнах зажегся свет, и пошли к своему дому.
— Ты устала?
— Ой, моя спина!.. Идем спать.
— Я подышу немного воздухом.
— Сначала отведи меня домой! Ты хочешь, чтобы я умерла от страха в нашем дворе? Подумать только — нет Клары!
— Иди, ложись. Может быть, я сейчас пойду к Моне.
— Новости! Тебя звали?
— Звали не звали…
— Ты сейчас там нужен?
— Нужен не нужен…
— Сначала подожди, пока я поднимусь и зажгу свет в комнате. А потом иди, твое дело. Жди, пока я войду и включу свет! Слышишь, не уходи!..
«Ох, что за тишина на улице!.. — подумал Саул Исаакович. — Недобрая, голодная тишина!.. Ох, — думал он, шагая по ночной безлюдной улице, — ох, эти белые тревожные облака — деревья, плывущие справа и слева, навстречу и вдаль!.. Не видно листьев, не видно веток, а только белые хлопья цветов, буйная пена!.. Ох, этот запах!.. Угарный и сладостный, греховный, опасный запах!.. Тяжелыми волнами он катит по улицам, и от него беспокойство, от него — мучительные сомнения».
Месяц, острый и кривой, как турецкий кинжал, крался вдоль кромки густого облака и вошел в него, затаившись надолго. Стало совсем темно. После одиннадцати по будням электростанция экономила энергию и снижала напряжение в сети, а было далеко за полночь.
Маленький двор вовсю освещало распахнутое окно: там горели все лампы в люстре.
Он не вошел. Он и не собирался. Он решил, что так будет лучше. Он просто постоял под окном и погоревал, не нарушая собственным присутствием красоты их праздника, праздника великого горя и великой встречи.
— О, о, и еще раз — о! — вскидывал руки к небу кодымский плакальщик: — Горе, горе!.. Я раздираю на себе одежду!.. Я царапаю до крови грудь!.. Я сыплю пепел себе на голову!..
