— Валентина Васильевна, вы собираетесь из Москвы эвакуироваться?
— Товарищ Сталин, Москва — наш родной дом, её надо защищать! — смело заявила она.
— Слышите, как думают москвичи? — особым тоном сказал Сталин членам Политбюро.
Все согласно молчали. Утром по пути в Кремль, рассуждая с шофёром Кривченковым о надёжной обороне столицы, Сталин твёрдо сказал:
— Остаюсь с русским народом в Москве. Будем стоять насмерть".
Тоже выдумка? Тоже "лакировка действительности". А ведь выстояли...
А теперь экстраполируйте ту ситуацию в 2010 год и скажите: если жизнь нашей нынешней верхушки в России по каким-то причинам (скажем, кризис или что-то еще) критически утеряет степень своей сладкости, что они выберут: эвакуацию куда-нибудь в Лондон или будут стоять насмерть вместе с русским народом?
Конечно, Сталин был тиран и деспот, он не оставил себе выбора, у него не было никаких отходных путей: или Победа, или смерть.
Сейчас в наших "верхах", по сравнению со сталинскими временами, всё куда более гламурно, готично, кошерно и даже феншуйно. Отступать вроде бы еще очень есть куда. Но уже без всяких надежд на Победу. 7
Аркадий Штыпель РАЗМЫШЛЕНИЯ ПРАКТИКУЮЩЕГО СТИХОТВОРЦА О том, как мы читаем стихи
Опубликовано в журнале:«Арион» 1997, №4
Стихи пишутся - да и читаются - в предположении, будто особым образом подобранные и в особом порядке расставленные слова таят в себе особые смыслы, вне стихов ни под каким видом не существующие. Т.е. стихи - непересказуемы. Пересказанные прозой, они просто теряют смысл; пересказанные другими стихами, они и становятся "другими стихами", с другим, хотя бы и близким, смыслом. Иными словами, наше восприятие (приятие или неприятие) стиха есть восприятие образа речи.
Если относительно образа жизни или образа мыслей автора мы можем последовательно составить то или иное представление, то образ речи есть именно образ - в том смысле, в каком этот термин употребляется в теории распознавания образов: то, что мгновенно распознается, схватывается, запечатляется - и присваивается. Действительно, читая стихи "в свое удовольствие", мы всегда читаем их "как бы от себя", всегда "играем роль" и "входим в образ". При этом никто из нас не примеряет на себя ни пушкинских бакенбард, ни лермонтовских эполет, ни ахматовской шали. Мы довольствуемся более или менее скромной ролью "Того-кто-изъясняется-таким-образом", а если стихи сугубо лирические - "Того-кто-произносит-этот-монолог". В этом смысле поэзия не только генетически, но и по существу родственна драматургии, и только в этом смысле словосочетание "лирический герой" имеет какой-то смысл.
