— А что, собственно, вас интересует?
— Да вот один боец тревожится, жена пренебрежительные письма шлет.
— В чем выражается такое пренебрежение?
— Вроде домашнего отчета письма. Ни одного слова про любовь, что ли.
— А они любят друг друга?
— Как полагается.
— А как это полагается? Я, например, женат давно и до сих пор стесняюсь излагать на бумаге свои чувства жене, а теперь в особенности.
— Почему же? Вы человек культурный, знаете, как про это пишут, ну, в книжках.
— Кроме неспособности с моей стороны найти чувствам соответствующую литературную форму есть еще одно обстоятельство.
— Какое?
— Эгоизм, эгоизм человека, требующего слов любви от другого, которого он как бы безмолвно обязывает произносить их, пользуясь тем, что находится как бы в драматических обстоятельствах своего существования.
— То, что мы на фронте. Да?
— Совершенно верно… Но если любящая личность проникнута самоотверженной любовью, она будет и в письмах проявлять такую же самоотверженность.
— Это как?
— Очень просто. Не будет писать о своей любви.
— А ваша жена?
— Мы обоюдно договорились избегать этой темы.
— Почему?
— Я сказал жене, что не уверен в своей выносливости, не способен на длительную разлуку.
— Но я-то со своей так не договаривался.
— У женщин особая душевная проницательность, сверхчувствительность, я бы сказал. Очевидно, в данном случае этот фактор и подсказал ей разумную сдержанность.
— Да что им, жалко пару теплых слов подкинуть?
— Вообще, мне кажется, когда такие слова часто используются, они утрачивают свое особое значение.
— Вот мне моя написала про стирку, — пожаловался Рябинкин, — в общем, все мое выстирала, кроме спецовки. После работы она ее надевает и даже спит в ней, поскольку общежитие плохо отапливают. Зачем же немытую одевает, да еще спецовку?
— Голубчик! — воскликнул Воронин и тут же извинился: — Простите за вольное гражданское обращение. Но вы наисчастливейший чурбан. Она же в этой вашей спецовке вас ощущает, поняли, вас. — Всплеснув тощими, с вздутыми венами руками, Воронин вскочил, сказал взволнованно: — Это и есть признание в любви, бесконечной и, я добавлю, великой!
Рябинкин успел с силой толкнуть Воронина, навалиться на него, ощутив тугое движение шуршащего воздуха. После разрыва снаряда почти у самого окопа Рябинкин с трудом выпрямился, спросил:
— Не ушиб?
И снова спросил строго:
— А может, это не так? А просто блажь? Или с мылом у ней трудности?
И Воронин, моргая, осведомился!
— Вы, собственно, о чем?
