Я лежал на диване, я смотрел телевизор и сны,
Я рассчитывал белым по белому на потолке.
И, пока перспективы были мне не очень ясны,
Я сам рисовал себе линии на руке.
Я попробовал встать — и встал, но не с той ноги.
Я попробовал взять — и взял, но не той рукой.
И пока надо мной потешались друзья и враги,
Я в уме для себя уравнял суицид и покой.
И я хотел бы покинуть свой странноприимный дом,
Где на шесть чёрных зим — всего лишь одна свеча,
Но — я никогда не хотел жить честным трудом,
Покуда в чести у людей лишь труды палача!
И тогда чей-то голос сказал мне: «Иди и пой».
И я пою, ведь закончить — гораздо трудней, чем начать.
А поначалу я даже не знал, что песни — как бой,
И равносильно предательству было бы замолчать.
И, когда я запел, я почувствовал: смерти нет,
И лишь бессмертие в смертных рождает предсмертный страх.
И мне приснилась волшебная птица, несущая свет,
И я почувствовал силу в голосе и в руках.
И я выбросил мусор, а остатки поставил на кон,
Я дал третий звонок и повесил на стенку ружьё,
А после этого стал за версту обходить закон —
Я вне закона, пока в законе ворьё!
И я пробовал петь, не различая нот,
Я брал аккорды на ощупь, а чаще — совсем не брал,
Но моя птица, мой свет и мой голос сказали: «Вперед!»
Мол: наплевать на условности, главное, чтобы не врал!
И я мог бы соврать, но меня уберёг Господь,
И всё, что было прямым, тут же замкнулось углом.
И кто-то сверху хотел мне подсунуть новую плоть,
Но ограничился новой кровью и битым стеклом.
И, когда я пою, я предчувствую вновь и вновь,
Как возможность солгать сводит мой голос к нулю, —
И я всё чаще забываю это странное слово Любовь;
Особенно, если чувствую, что люблю.
