В результате стольких грязных махинаций по прихоти тех, кто диктует, и слабости тех, кто судит; вот я здесь в этой комнатенке Гражданской Больницы, куда меня привели для того, чтобы тайно судить, чтобы приглушить мой голос, и никто не узнал о вещах, которые я собираюсь сказать. Для чего нужны этому величественному Дворцу Правосудия, где, безусловно, встречаются господа судьи, еще больше удобств? Будет неуместно вас предупреждать о том, как совершается правосудие из больничной палаты, окруженной охранниками со штыками в руках, так что граждане могут подумать, что наше правосудие «заболело... и арестовано».
Напоминаю вам, что ваши законы установлены так, что суд должен быть «гласным и народным»; однако, вход для народа сюда полностью запрещен. Разрешено войти только двум адвокатам и шести журналистам, в чьих газетах цензура не позволила опубликовать ни одного слова. Я вижу, что у меня единственная публика в зале и в коридоре, около шести солдат и служащие. Спасибо за столь серьезное и достойное внимание, которого я удостоен! Хоть бы и оказалась передо мной вся Армия! Я знаю, что однажды вы будете гореть желанием смыть это ужасное пятно позора и крови, которое оставили на мундирах военных амбиции маленькой группы безоружных. Поэтому пусть они пока живут в свое удовольствие... если народ не сбросит их гораздо раньше!
И наконец, я должен сказать, что мне в моей камере не дали возможности пользоваться ни одним кодексом уголовного права. Я располагаю только вот этим небольшим кодексом, который только что дал мне адвокат, храбрый защитник моих товарищей, доктор Баудилио Кастельянос. Мне не позволили также получить книги Марти; видимо, тюремная цензура сочла их слишком подрывными. Или, может быть, мне не дали их потому, что я сказал ранее, что Марти был идейным вдохновителем 26 июля? Более того, мне было запрещено принести с собой на заседание суда какую-либо книгу по любой другой отрасли. Но это не имеет значения! В своем сердце несу я мысли Учителя, в своем сознании несу я благородные идей всех людей, которые защищали свободу народов.
Я прошу трибунал только об одном и надеюсь, что он удовлетворит мою просьбу в качестве компенсации за все эксцессы и нарушения законности, которые мне пришлось перенести, не получив никакой защиты со стороны закона: пусть же уважается мое право высказать все с полной свободой. Без этого не может быть соблюдена хотя бы видимость правосудия, и это было бы последним звеном – и самым тяжелым – в цепи бесчестия и трусости.
