А потом я увидел перед собой бородатое лицо, словно вырезанное из темного гранита.
— О лачхо дивэс![5] — Камень треснул улыбкой, на миг обнажив безупречные зубы.
— День добрый! — на всякий случай поздоровался я, удивившись тому, что способен издавать звуки.
Меня так родители воспитали: всегда будь вежливым, сынок. И особенно — с тем, у кого в гостях. И вдвойне — с тем, кто спас тебе жизнь.
— Сыр дживэса?[6] — подмигнул мне бородач. Надо было что-то ответить насчет сыра, да так чтобы не обидеть.
Я сказал:
— Спасибо. Дякую.[7]
Отказываясь от угощения, никогда не помешает поблагодарить человека: тебе все равно, а ему приятно.
— Мишто! Шукар![8] — обрадовался человек-камень и удалился, выдав напоследок: — Йав састо, пшало![9]
Я остался лежать в палатке, мучительно размышляя о том, правильно ли я сделал, отклонив предложение бородача. Нельзя брать пищу у первого встречного, но жрать-то ведь хочется…
Я попробовал пошевелиться — и у меня получилось! Оцепенение прошло. Я поднял руку, едва не опрокинув подставку для капельницы — из локтевого сгиба торчала игла, от которой к банке тянулась прозрачная трубка.
Рука перебинтована. Вторая — тоже. Танк ведь горел… Все так ужасно? У меня сильные ожоги? Но главное — кто этот бородач, что ко мне заглядывал, и на каком языке он говорил? Выдернув иглу, я попробовал привстать на локтях. Есть такое дело. Не так уж я и плох, мышцы целы.
Что-то блеснуло справа. Осторожно повернув голову, я обнаружил зеркало — и увидел себя. Хорош, нечего сказать. Красавец, блин, мужчина. Морда в бинтах, одни только глаза видны, да прорезаны дырки для носа и рта. Чтобы дышал и слюни пускал. Но — жив, а там разберемся, сколько нужно пластических операций, чтобы стать «на свете всех милее».
Стараясь не шуметь, я выбрался из палатки.
Снаружи меня встретил погожий денек — большая редкость там, где я провел последние недели. Я будто вернулся в то утро, когда до Периметра оставалось всего ничего. Считанные шаги — и я стал бы… Кем, а?! Какая разница, ведь всем моим планам суждено было рухнуть в одночасье.
Мне хотелось выть на небо, хотелось упасть на траву и рыдать. Завидую детям, им можно так делать. А мне — нет. Мне нельзя.
Облака в небе сложились в причудливый орнамент из серых овалов и фиолетово-черных ромбов, сквозь который пробивались косые лучи солнца. «Я все еще в Зоне, здесь мой дом», — вдруг подумалось с теплотой.
У палатки сидела здоровенная ворона и клевала череп псевдоплоти. За лапу птицу привязали к колышку, вбитому в землю. Чуть дальше кипел на костре казан, похлебкой из которого объелась бы рота вечно голодных «духов». И везде стояли шатры и кибитки. На лугу паслись лошади. Значит, я действительно слышал ржание. Кого-кого, а лошадей в цыганском таборе было предостаточно.
