В этот момент в его речи явственно слышался немецкий акцент.
Эндрю это всегда казалось парадоксальным. Ганс дезертировал из прусской армии, устав от жизни, полной жестокости и насилия, а приехав в Штаты, первым делом завербовался в войска, сражавшиеся с индейцами.
— Тридцать пятый Мэнский! — донеслось из темноты. — Это Тридцать пятый Мэнский?
— Мы здесь, — отозвался Ганс, и крупный мужчина, пыхтя, поднялся к ним от пристани.
— Вы опоздали — мы уже пропустили этот чертов отлив!
Ганс пришел в ярость от того, каким тоном это было произнесено.
— А ты-то кто такой? — презрительно бросил он.
Едва различимый в сумерках человек посмотрел на сержанта и, не ответив, отвернулся.
— И где его только черти носят, этого Кина?
Эндрю сделал Гансу предостерегающий знак рукой.
— Я тот, кого вы ищете, — ровным голосом сказал он, подав лошадь вперед, так что она слегка задела тучного мужчину, и он был вынужден отступить на шаг назад. — С кем имею честь говорить? — медленно продолжил он спокойным тоном, который, как знал Ганс, был обманчивым, так как Эндрю обычно говорил так тихо, почти робко только перед приступом гнева.
— Тобиас Кромвель, капитан корабля «Оганкит». Проклятье, полковник, вы должны были прибыть прошлым утром. Остальной флот отплыл вчера днем. Все уже на борту и ждут только ваш полк, чтобы мы могли наконец убраться, из этого поганого места!
— Нас задержали, — ответил Эндрю, все еще сдерживая свой гнев. — Похоже, мятежники решили устроить нам прощальный бал, и моему бригадному генералу пришлось держать нас в резерве, пока вечеринка не кончилась.
— Черт бы вас всех побрал, — бросил Тобиас. — Давайте-ка загружайте своих людей на борт и сваливаем отсюда. Не нравится мне, что мой корабль отплывает последним. И помните, полковник: на моем судне вы и ваши люди подчиняетесь мне.
Не дожидаясь ответа, капитан развернулся и направился обратно к пристани, осыпая бранью всех, кто попадался ему на пути.
— Будь я проклят! — проворчал Ганс.
— Надеюсь, что не будешь, — отозвался Эндрю, спешиваясь, и приказал Гансу проследить за погрузкой людей на корабль.
«Будь я проклят…» Эта мысль запала ему в душу. Это было какое-то смутное предчувствие, не покидавшее его после Геттисберга.
Все три ужасных месяца в госпитале, после того как ему ампутировали руку, его мучили кошмары. Ему представлялось, будто судьба играет с ним, заставляя плыть против течения, когда уже нет сил поднять голову из воды. Ночи были наполнены криками умирающих людей, ему мерещились глаза мальчиков, которые повидали слишком много, и безмолвные лица мертвецов издалека наблюдали за ним. Но хуже всего был один сон, от которого он и теперь с криком просыпался на мокрых от пота простынях.
