— Брат мой Фреорн, ты нынче печален. Отчего? Братом зовет тебя — разве он брат… случайный попутчик, встреченный в том исполненном тоски и ужаса странствии, когда, возвращаясь домой, натолкнулся на запертую дверь, и увидел свет в окнах, и почувствовал — чужие в доме, да и дом не твой. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя ног, и выкипала в сердце кровь от невозможной боли предательства; почти не помнил себя. Через иные чужие миры, и, глаза прикрывая, лишь об одном мечтал: не встретиться взглядом с такими же, как ты, ибо не снести позора изгнанника, а уж если в чужом лице отразится, как в глади ручья: потерявший, — то и вовсе незачем жить.
Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться — нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе — свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками? И — не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь — а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее — такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь… А он — не слушал. Отчего печален — да разве объяснить? Вот — дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но — не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.
— Дождь, — отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.
— Хочешь, я сделаю свет и чистое небо? — улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий. В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.
— Нет.
— Тогда, если хочешь, поговорим о деле? — предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче — увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это — разговором.
