Окончательно придя в себя, Брунхильда наклонилась и подняла смятый пергамент. Несколько мгновений она колебалась, но потом поднесла его к пламени свечи. Пока пергамент догорал, она прочитала последние строчки:
«Человек, забывший об узах братской привязанности, презревший слова своей супруги, отказавшийся от пути истинного, навлечет на себя гнев всех пророков, которые будут говорить против него, апостолов, которые проклянут его, и самого Бога, который покарает его в Своем всемогуществе»[35].
Проклятие…. Рискуя обжечь пальцы, Брунхильда наблюдала за письмом, пока оно окончательно не рассыпалось в прах. Никогда Зигебер не узнает об этой угрозе.
* * *
В начале зимы, вскоре после тридцать третьего дня рождения королевы, Зигебер уехал. Хильперик со своей любовницей укрылся в Турнэ, древней крепости салических франков на севере — последней, где его подданные еще оставались, верны ему. С начала лета не проходило и недели, чтобы очередная делегация не явилась к Зигеберу с ключами от города или даже городов целой провинции. Вся Нейстрия пала к его ногам. От нее остались лишь король, разбитый и поверженный, небольшая горстка преданной ему знати и эта женщина, эта Фредегонда, которую вскоре — думала Брунхильда — привезут в Париж и швырнут к подножию ее трона, чтобы она ответила за все свои гнусности…
Этот день был такой же, как множество предыдущих дней, — счастливый, беззаботный, завершавшийся великолепным солнечным закатом. Накануне от Зигебера пришло письмо. Он расположился на берегу Скарпа, на расстоянии дневного перехода до Турнэ, на вилле, название которой — Викториакум[36] — служило хорошим предзнаменованием. Пока армия Зигебера осаждала Хильперика, король Остразии принимал почести от франков Нейстрии. Все или почти все, от правителей маленьких городков вплоть до самых знатных приближенных Хильперика, съезжались теперь к Зигеберу. Тысячи воинов, крестьян — вся нация франков объединилась вокруг королевской виллы. И как раз в тот день, когда было написано письмо, собралась огромная толпа, которую Зигебер объехал трижды, несомый на щите четырьмя своими приближенными — согласно древней традиции салических франков, именно так чествовали королей — под приветственные крики и грохот оружия, ударявшего в щиты.
Брунхильда сотни раз представляла себе эту сцену, во всем ее варварском великолепии. Итак, все было кончено. Отныне королевства Остразия и Нейстрия объединялись в единую империю, столь обширную, что трудно было даже представить себе ее размеры, и превосходящую богатством и могуществом все государства Запада, включая и владения ее собственного отца в Толедо. До последнего момента Брунхильда боялась, что Зигебер все-таки не решится идти до конца и снова простит своего проклятого брата; но последнее письмо мужа, буквально дышащее гордостью, убеждало ее в том, что этого не случится…
