«Vulgi verba iter antes…» Брунхильда снисходительно улыбнулась при виде такой осторожной формулировки. «В народе ходят слухи…» Но продолжение было более откровенным:
«Говорят, что паче всего по вашему совету и наущению славный король Зигебер с такою одержимостью разоряет эту землю. Хоть и без того она уже долгое время далека от процветания, мы все еще не разуверились в Божьем милосердии, кое может остановить карающую длань, если только те, кто ее направляет, откажутся от мыслей об убийствах, от алчности, источника всех зол, и от гнева, заставляющего терять разум».
Брунхильда стиснула зубы, и ее пальцы судорожно сжались на хрустнувшем пергаменте. Как он смеет так оскорблять ее? Приписывать ей убийства, алчность, гнев? За кого он себя принимает, этот полумертвый старик, чтобы говорить так с королевой? Ослепленный своей гордыней, он даже не видел разницы между двумя братьями, словно алчность, «источник всех зол», не была присуща одному лишь Хильперику!
«Я желал бы умереть, чтобы не увидеть собственными глазами их падение и крушение этой страны. Но они и не думают оставлять своих усобиц, каждый возлагает вину на другого и ничуть не беспокоится о Божьем правосудии. Поелику ни один из них не снисходит до того, чтобы выслушать меня, то к вам обращаю я свои мольбы. Ибо если их братоубийственная война приведет к гибели королевства, не будет в том никакого торжества для вас и ваших детей. Пусть эта страна возрадуется, приняв вас как свою правительницу; покажите, что вы прибыли спасти ее, а не погубить».
Вне себя от ярости, Брунхильда швырнула письмо на пол и прикусила зубами костяшки пальцев, чтобы не закричать. Чужой — вот кем он ее считает! Пришлой чужеземкой, которую народ — или Церковь — не примет, если она не будет кротко повиноваться и не откажется от мести за сестру, еще одну чужеземку, да к тому же еретичку, безбожницу, умерщвление которой в их глазах не является особо тяжким преступлением! Долгое время Брунхильда стояла у окна, наблюдая за медленным течением реки и снующими вверх и вниз лодками, чтобы успокоиться. Когда, в конце концов, ее дыхание выровнялось, она попробовала обдумать предложения Германия.
Отказаться от мести Хильперику, оставить ему жизнь…. А почему бы заодно не вернуть ему королевство, чтобы завтра или самое большее через год он снова взялся за оружие? И это, по мнению епископа, пойдет на благо страны? В этом нет никакого смысла… Письмо Германия — бредни умирающего старика, горечь побежденного противника. Оно не стоит даже ее гнева. Этот человек говорил не от имени Бога, а лишь от своего собственного имени. Ни один человек не может говорить от имени Бога.
