«Ладно, я ее уйму, — говорит Аманда, — или на худой конец узнаю, в чем дело. — И вот идет она прямо в спальню и садится прямо к ней на кровать. — А ну, послушай-ка, — говорит она, — ничего с тобой не случилось, и этой твоей дурости я больше не потерплю». А девочка говорит: «Ох! Я умру от стыда! Я людям в глаза не смогу посмотреть!» — И в слезы, и опять. «Да что случилось-то? — Аманда говорит, — что ты такого сделала, — говорит, — что так переживаешь?» А девочка ей: «Ой! — говорит, — я ничего не сделала, а ребенок раньше времени родился!» — «Фу ты, черт! — старуха ей, знаешь, грубо так, напрямик. — Всего и делов-то? Ну уж не ждала от тебя такой глупости. Чтобы из-за этого убиваться?» — говорит. А девочка свое: «Ой, все будут говорить, что я гуляла с кем-то до Джона!» А Аманда ей: «Ну и шут с ними, пускай себе говорят — жалко, что ли? Ты им скажи: я своей копилке хозяйка — что хочу, то и кладу!» Вот, говорят, как она ей посоветовала. Помню, когда я папе твоему все это описала, он говорит: «Господи! Не могла она такого сказать, ты же сама понимаешь». Однако рассказывали так.
— Ну, я и сказала ему: «Никуда ты не пойдешь». И, конечно, когда он увидел, что я от своего не отступлюсь, ему пришлось подчиниться. Но я говорю: это всегда в нем сидело, эта охота куда-нибудь уехать — в Калифорнию, в Китай... А? Нет, ты скажи! Как это понять? Ведь до конца дней не мог отделаться от вражды к ним. Как в тот раз, знаешь, — позже гораздо... Ну как же! Ты сам должен помнить, ты же был тогда с нами... А-а, нет, пожалуй. Кажется, ты был в колледже. Это было за год до конца войны, и мы все с ним поехали — и Люк и Бен... И знаешь, я часто о нем думаю — бедный ребенок: вот мы все ждали, что мистер Гант умрет с минуты на минуту, но он прожил еще пять лет, а случилось с Беном — с Беном! Мы и не думали не гадали, что это случится с Беном, что через год мы его похороним! И подумать только, что твой папа так держался — таким молодцом! — когда этот жуткий рак точил его изнутри... Господи! Как он мог только! Когда эта мерзость высасывала из него все соки и, понимаешь, пускала корни по всему организму.
Уэйд Элиот мне сказал: «Я не знаю, чем он держится. Никак, — говорит, — не думал, что опять увижу его, когда он в последний раз уехал. — И говорит: — Это, конечно, исключительный случай: за всю мою практику, — говорит, — я ничего подобного не видел». — «Ну все же, — говорю, — должно быть у вас какое-то мнение? Вы, — говорю, — такой знаменитый врач, прооперировали не одну тысячу народу, вы наверное должны знать все признаки и симптомы. — Понимаешь, я, конечно, хотела вытянуть из него, узнать, какие у него самого есть догадки. — Есть же, — говорю, — у вас какая-нибудь своя теория, доктор Элиот, а коли есть, — говорю, — то я желаю знать! Его семья имеет право знать, — говорю. — И я хочу знать самое худшее. Сколько ему осталось жить?» — я спрашиваю и смотрю ему в глаза.
