— Неплохо.
— Это Шопен, — сообщает Луиза.
— Знаю.
— А я знаю лишь потому, что, кроме этого, он ничего не играет. Одержимый какой-то. Для меня это малость утомительно.
— Так и есть, — говорю я.
Луиза подходит, прижимая бокал к груди:
— Ты доволен, как мы провели время?
— Очень, — отвечаю со всей теплотой, на какую способен. И тут вспоминаю о своем решении остаться еще на месяц. Хочу поделиться этим просто в надежде, что реакция Луизы, какой бы она ни была, на меня не подействует. Говорю: — Кстати, я думаю немного задержаться в Неаполе.
— Правда? — Она явно довольна, но говорит тихо из опасения потревожить мужа. — Потрясающе. Надолго?
— На несколько недель.
— Несколько недель? А как же твоя новая работа?
— Я больше этим делом заниматься не хочу.
Услышанное тревожит Луизу, она прижимает ладонь ко рту, как будто услышала нечто ужасное.
— Это ведь не из-за Алессандро, нет? Не следовало ему вмешиваться.
— Да нет, дело совсем в другом.
— Иногда я думаю, что люди поступают так, как он говорит, потому что он судья.
— «Джим, повелеваю вам изменить свою жизнь!» — произношу я, неумело подражая грубоватому выговору Алессандро.
— Ш-ш-ш, — шипит Луиза, округлив глаза.
Рояль умолкает.
— Ну вот, теперь мы будем виноваты.
Открывается дверь, и появляется Алессандро. Молча смотрит на нас обоих и, похоже, ни Луизу, ни меня не узнает. Потом обводит пристальным взглядом кухню — столешницы, разделочные места, плиту. Он явно выискивает что-то непривычное, какое-либо подтверждение того, что ему нашептала интуиция: в его отсутствие что-то произошло. Наконец лицо судьи расплывается в улыбке.
— Джим, рад приветствовать. — Алессандро делает шаг вперед, и тут же моя рука исчезает в его здоровенных лапищах. — Я на рояле играл. Должен… успокоиться. Луиза обычно ведет себя тихо, как мышка. Так что, услышав шум, я понял, что вы здесь.
— Вы отлично играете, — говорю я. — Шопен, если не ошибаюсь?
— Приятная музыка. Но в то же время серьезная. Мне нравится… как вы это называете… — В поисках подходящего слова он оборачивается за помощью к Луизе.
— Детализация, запутанность, сложность… — перечисляет та.
— Прекрасно, — кивает Алессандро. — Вот все это. И красота. Хорошо играется. Вам нравится Шопен?
Тянет солгать, но вместо этого довольно сбивчиво произношу:
— И да и нет.
— А классическая музыка? Или вы заодно с Луизой и ее друзьями? — Звучит это так, будто речь идет о его дочери.
— Нет, — отвечаю, — я люблю классическую музыку. Но Шопен, по-моему, слишком вычурный, очень часто ему недостает изысканности. А именно к ней он, как мне кажется, и стремился.
