— Ага, — признался Фа. — Чайник и мешочек меди. Прощай, матушка.
Он нахлобучил поношенную четырехугольную шляпу, поклонился и покинул веранду.
— Тигр съест тебя! — крикнула старуха Ай.
— Тигры не питаются дерьмом, — откликнулся Фа, не оборачиваясь.
— Но ведь на тебе не написано, что ты дерьмо, — проворчала старуха. — Что работящему человеку в тягость, дикому зверю — в радость…
Она ушла в кухню, испытывая непривычное чувство душевной пустоты. Как будто умер кто-то особенно близкий, не сказав прощального слова, не отпустив грехов, не обещав передать поклон тем, кто удалился к Желтым истокам еще раньше. Хотя не было случая, чтобы Ай горько убивалась по своим покойникам… Не понимая, что с ней происходит, старуха разбила две почти новых чашки, накричала на кошку Крысу и попусту оттаскала за волосы Мандаринку.
Пустяковый же человечишко Фа, выйдя за деревню, ощутил небывалую легкость на сердце. Ему хотелось не идти, а бежать вприпрыжку. Словно он вдруг скинул с плеч долгие годы гнувший его к земле и в то же время совершенно никчемный гнет. На протяжении примерно четырех ли[3] пути он распевал во все горло любовную песню на тангутском языке, сбиваясь и с хихиканьем припоминая стершиеся за ненадобностью слова. Потом с чувством продекламировал строфы эпической поэмы собственного сочинения, которую затеял во славу государя еще в бытность свою столичным студентом. В особо возвышенных местах он, никого уже не стыдясь, обливался слезами умиления.
Иногда он вступал в спор, то мысленно, то вслух, с кем-то незримым.
— Конечно, — бормотал Фа. — Куда тебе тягаться со мной в болтовне? Ты ни в чем не убедил меня. Ты просто сидел и смотрел на меня с презрением. Потому что это единственное чувство, какое можно питать к людям вроде меня. Даже не так… Ты смотрел на меня, как будто я — лучина, которую неведомо кто из наилучших побуждений выстрогал из драгоценного красного дерева. И теперь я догораю, обращаясь в бесполезную золу и пепел. А тебе невыносимо жаль, что дерево употреблено столь неподобающим способом…
Тигр все это время брел за рассуждавшим вслух Фа, с любопытством внимая странным звукам, извлекаемым человеческой гортанью. Рычанье — не рычанье, мурлыканье — не мурлыканье. Так, невесть что. Глупость какая-то… Когда ему наскучило это занятие, он обогнал свою жертву, выбрел на дорогу в полусотне шагов перед ней и встал, туго нахлестывая себя хвостом по бокам. Его глаза светились равнодушной желтизной, из-за слегка разомкнутых клыков рвалось низкое клокотание.
