— Я, кажется, уговорил ее уехать отсюда. И подал прошение о переводе в другое место.
— Это бесполезно. Она была бы везде. Ты должен быть с ними, а не со мной. Мне кажется, я бы, может, это вынесла, будь только один ребенок, но их трое, и мальчики уже большие. Ты прожил с ней десять лет. — И тут она наконец высказала то, к чему вела. — Это — физическое чувство. Я не могу с ним сладить. Оно сильнее меня. Я все думаю, как она тебя обнимала этими тонкими черными руками, и тошнота подступает к горлу. Все думаю, как ты брал на руки этих черных ребят. Отвратительно. Каждое твое прикосновение мне противно. По вечерам, перед тем как тебя поцеловать, мне всякий раз нужно было себя подстегнуть, насильно заставить. — Она нервно сжимала и разжимала пальцы, уже не владея своим голосом. — Я понимаю, теперь я сама достойна осуждения. Я дура, истеричка. Я думала, это пройдет, но нет, не проходит, теперь уж никогда не пройдет. Все зло во мне. Я виновата и готова нести последствия. Если ты велишь мне остаться, я останусь, но если я останусь, я умру. Умоляю, отпусти меня.
И тут хлынули слезы, которые она так долго копила, и она заплакала неудержимо и горько. Он еще никогда не видел ее плачущей.
— Против воли я, конечно, не стану тебя держать, — проговорил он хрипло.
Она без сил откинулась в кресле. Все лицо ее страдальчески кривилось. Невыносимо было видеть, как отчаяние исказило это лицо, обычно такое собранное.
— Прости меня, Гай. Я искалечила твою жизнь, но и свою тоже. А мы могли бы быть так счастливы.
— Когда ты хочешь ехать? В четверг?
— Да.
Она обратила на него жалобный взгляд. Он закрыл лицо руками.
— Сил моих больше нет, — пробормотал он.
С минуту они еще сидели молча. Она вздрогнула, когда раздался резкий, хриплый, так похожий на человеческий вскрик ящерицы чик-чак. Гай встал и вышел на веранду. Опершись на перила, он смотрел на бесшумно текущую реку. Он слышал, как Дорис прошла в спальню.
Наутро, поднявшись раньше обычного, он подошел к ее двери и постучал.
— Да?
— Мне сегодня надо съездить в одну деревню вверх по реке. Вернусь поздно.
— Хорошо.
Она поняла. Он придумал себе отлучку на целый день, чтобы не присутствовать при ее сборах. Тоскливое это было занятие. Уложив свои платья и белье, она оглядела гостиную. Здесь тоже многое принадлежало ей. Но брать эти вещи с собой ей претило. Она оставила все, кроме портрета матери. Гай вернулся только в десять часов вечера.
— Прости, что не поспел к обеду, — сказал он. — У старосты в той деревне набралось ко мне много дел.
