«К сожалению, мы обычно воздерживаемся от ведения подобных дел, — говорил он. — Вам лучше обратиться в другое место».
Он придвигал к себе блокнот и писал на верхнем листке фамилию и адрес. Затем отрывал листок и вручал его клиенту. «Я бы посоветовал вам обратиться вот к этим господам. Если вы сошлетесь на меня, они сделают для вас все, что возможно».
У мистера Скиннера было чисто выбритое лицо и лысина во всю голову. Строго поджатый рот с тонкими, бескровными губами противоречил робкому выражению голубых глаз. Щеки были бледные и морщинистые.
— Я вижу, ты надел новые брюки, — сказала миссис Скиннер.
— Сегодня, по-моему, как раз подходящий случай, — отвечал супруг. — Не знаю, может быть, вдеть бутоньерку в петлицу?
— Не нужно, папа, — сказала Кэтлин. — Это не совсем хороший тон.
— Увидишь, очень многие будут с бутоньерками, — возразила миссис Скиннер.
— Разве что какие-нибудь клерки, — сказала Кэтлин. — Вы же знаете, Хейвудам приходится приглашать самую разную публику. И потом, ведь у нас траур.
— Интересно, не устроят ли после речи епископа сбор пожертвований? — сказал мистер Скиннер.
— Ну нет, не думаю, — сказала миссис Скиннер.
— Это был бы очень дурной тон, — добавила Кэтлин.
— На всякий случай не мешает захватить деньги, — сказал мистер Скиннер. — Если понадобится, я дам за всех. Вот не знаю, десяти шиллингов достаточно или нужно дать фунт?
— Уж если давать, то не меньше фунта, папа, — сказала Кэтлин.
— Ну, там видно будет. Я не хочу давать меньше других, но больше, чем нужно, тоже давать незачем.
Кэтлин убрала в ящик все свои бумаги и встала из-за стола. Она посмотрела на часы.
— А Миллисент не готова? — спросила миссис Скиннер.
— У нас еще масса времени. Просили к четырем, так что раньше половины пятого приезжать нет смысла. Я велел Дэвису подать машину в четыре пятнадцать.
Обычно машиной правила Кэтлин, но изредка, в торжественных случаях, Дэвис, садовник, надевал униформу и превращался в шофера. Это лучше выглядело со стороны; к тому же Кэтлин вовсе не стремилась сидеть за рулем, когда на ней был новый джемпер. Взглянув на мать, с усилием втискивавшую палец за пальцем в новые перчатки, Кэтлин вспомнила, что и ей надо надеть перчатки. Она понюхала, не пахнет ли от них бензином после чистки. Запах был, но совсем слабый. Она решила, что никто не заметит.
Наконец отворилась дверь и вошла Миллисент — в полном трауре, с длинным вдовьим крепом. Миссис Скиннер никак не могла привыкнуть к этому костюму, хотя и знала, что его полагается носить целый год. Жаль, что он совершенно не идет Миллисент; некоторым траур к лицу. Она сама как-то примерила шляпу Миллисент и нашла, что выглядит очень эффектно. Бог даст, милый Альфред переживет ее, но если случится наоборот, она не снимет траура до конца своих дней. Как королева Виктория. Конечно, Миллисент — другое дело; Миллисент намного моложе, ей всего тридцать шесть; невесело в тридцать шесть лет остаться вдовой. Едва ли ей удастся второй раз выйти замуж. Кэтлин, верно, так и не выйдет, — ей уже тридцать пять. Когда Миллисент и Гарольд были здесь последний раз, она предлагала, чтобы Кэтлин поехала к ним погостить. Гарольд как будто ничего не имел против, но Миллисент заупрямилась. А почему, собственно? Все-таки там мог представиться случай. Не то, чтобы они хотели сбыть Кэтлин с рук, но девушка должна выйти замуж, а здесь среди их знакомых совсем не попадаются неженатые мужчины. Миллисент все жаловалась на климат. Правда, у нее у самой цвет лица совершенно погиб. Никто бы теперь не поверил, что из двух сестер более хорошенькой всегда была Миллисент. Кэтлин с годами похудела (некоторые, правда, находят ее чересчур худой), но теперь, когда она остриглась, а на щеках у нее всегда румянец благодаря игре в гольф при любой погоде, она, по мнению миссис Скиннер, стала совсем недурна. Вот о бедной Миллисент этого не скажешь; фигура у нее испортилась окончательно: ростом она невелика, и, располнев, стала просто бесформенной. А располнела она ужасно; должно быть, тропическая жара виновата — мешает двигаться. Кожа у Миллисент бледная и нечистая; голубые глаза, когда-то составлявшие ее главную прелесть, словно выцвели.
