Воздержимся при разговоре о Книге Притчей от вопросов: «гипостазируется» Премудрость или нет, «ипостась» она или не «ипостась», «лицо» или «не лицо». Ограничимся внутрилитературной констатацией: если она и не «лицо», она — «персонаж», подлежащий изучению в качестве такового. Она — больше, чем метафора, больше, чем «фигура речи». Будем говорить просто о «фигуре», имея на границе умственного поля зрения христианский термин praefiguratio («прообразованне»).
Мы не будем обсуждать и возможных языческих прототипов Премудрости в Книге Притчей. Упомянем дискуссии, вызванные попытками проследить историю архетипического образа бопши мудрости и вина в шумерских, аккадских, ханапейскпх и финикийских традициях: W. F. Albright. The Goddess of Life and Wisdom. «American Journal of Semitic Languages» 33, 1919-1920, p. 258-294; id., Wisdom in Israel and in the Ancient Near East, «Vetus Testamentum» Supplement, Leiden, 1955, p. 1-45. В поисках параллелей обращались также к египетскому культу Маат и зороастрийскнм представлениям о Спепта-Майнью; не были забыты и политеистические пережитки в культе Яхве, открыто сохранявшиеся некоторое время у иудеев в Египте, дерзнувших устроить собственный Храм. Новейший обзор этих теорий можно найти, например, у Клавдии В. Кэмп (С. V. Camp. Wisdom and the Feminine in the Book of Proverbs. «Bible and Literature Series» II. Columbia Univ. Press, 1985).
Наличие некоторых общих черт у библейской Премудрости и различных языческих вариантов того, что Карл Густав Юнг назвал бы женственным Архетипом, совершенно очевидно; было бы очень трудно, пожалуй, невозможно вообразить себе полное отсутствие сходства. Что касается генетических связей с той или иной конкретной языческой традицией, здесь, во-первых, слишком мало можно твердо доказать или хотя бы твердо опровергнуть, а во-вторых, контекст библейского монотеизма, в рамках которого неизменно выступает библейская Премудрость, сообщает каждой ее черте функцию, немыслимую в контексте любой языческой мифологии. В широкой перспективе развития библейской веры нужно осознать: с определенного исторического момента не синкретическое веяние, не размывание принципа монотеизма, но. напротив, прогрессирующая радикализация этого принципа, все более углубляемая доктрина о трансцендентности Бога как Творца, отличного от Творения, требовала особых терминов и образов, передающих пограничную реальность: с одной стороны, имманентное действие трансцендентного Бога, с другой стороны, особо привилегированное Творение, ближе всего стоящее к Творцу. Первое нелегко отличить в ряде случаев от второго, поскольку имманентное действие Бога имеет привилегированное Творение своим инструментом. Так пли иначе, именно строгий монотеизм творит церемониал метафизической учтивости, воспрещающей фамильярность. В более ранние, наивные времена можно было говорить о явлении и речи Самого Яхве; позднее та же ситуация описывается так, что является и говорит «вестник/ангел Яхве», — и сколько бы сравнительное религиеведение пи говорило о персидских истоках еврейской ангелологии, сам смысл такой замены вытекает из логики монотеизма, иначе говоря, из логики того, что Библия называет «страхом Божьим». В силу этой же логики благословляют не Самого Господа, но Его «Имя», говорят не о Нем Самом, но о Его «Славе». Не только запретный Тетраграмматон заменяется на «Адонаи», но в особенно благочестивых кругах избегают произносить и писать слова, означающие «Бог» (?х [эл], пт^х [элоЬим|, rri^s [элбаЬ]), заменяя их различными субститутами, например, «Пространство» (z-?z [маком]), «Небеса» — почему «Царствие Бога» обозначается в Евангелии от Матфея как «Царствие Небес». Мотив привилегированного Творения как инструмента Творца приводит к доктрине о вещах, сотворенных прежде сотворения мира; эти сущности — творения в их отношении к Творцу, по как бы изъяты из суммы всего остального Творения, поставлены превыше него. Различные талмудические тексты упоминают в этой связи Тору, Престол Бога, Имя Мессии и т. д. Между прочим, если говорить о сотворении мира, нельзя не вспомнить, что библейский рассказ о таковом, а вместе с ним вся Тора и весь вообще канон Библии открывается речением п-гх— [бе-рэшит], которое переводится «в начале», но смысл которого отнюдь не сводится к чисто темпоральной «точке отсчета», чему-то вроде «Big Bang». Существительное n-u'N- [рэшит] этимологически восходит к -.к-, [рош] «голова» и потому означает как бы «главное», то, что «во главе»; Аквила, древний переводчик Библии на греческий язык, готовивший свой труд как альтернативу Септуагиите и заботившийся об этимологической точности, перевел rrs" [бе-рэшит] как^у «фойоиш «в главном»; а в наше время Андре Шураки (СЬоигас1ш),также ревнитель этимологической точности, переводит то же речение на французский как en-tete. Вообще «начало» легко понять как «принцип», как онтологическое основание, но и как некое инструментальное первое Творение, «в» котором Творец творил небо и землю. Весьма примечательно, что это же существительное rrs- [рэшит] применено в Книге Притчей к Премудрости (4:7 в значении «главного», «важнейшего»; 8:22 в космогоническом значении предшествующего всему миру). Не удивительно, что Таргум Иерушальми, древнее переложение Торы на арамейский язык, заменяет начальные слова Книги Бытия «В начале сотворил Бог небо и землю» поясняющим вариантом: «В Премудрости (scrn [бе-хухема]) сотворил Бог небо и землю». И когда знаменитый средневековый еврейский толкователь Раши истолковал «начало» как синоним Торы, он специально ссылался на Прит. 8:22, отождествляя Божий Закон и Божью Премудрость как предшествовавшую Творению суть, меру и цель Творения.
