– С чего вы взяли, что я хочу предложить вам кого-то убить? – спросил Кольцов.
– Имею опыт общения с вами.
– Со мной? – удивился Кольцов.
– С вами, большевиками. Я когда только еще увидел вас здесь, на «блошином рынке», подумал: если этот мой давний знакомый появился в Париже, значит, они скоро начнут устраивать здесь революцию. А все революции начинаются с расстрелов, убийств, грабежей, пожаров. Разве я ошибаюсь?
– И очень сильно. Единственно, в чем вы правы: я действительно большевик. Надеюсь, что никто, в том числе и господа Ермольев и Мозжухин, которых, как я понял, вы боготворите, не будут посвящены в этот наш секрет, – предупредил Миронова Кольцов.
– Я думал, вы в меня поверили, раз без всякой опаски тогда, возле рынка, подошли, – огорченно сказал Миронов. – Хочу сказать, я еще не научился предавать и, наверное, уже никогда не научусь. Это у вас там, в политике, предательство в цене. А я к политике не имею никакого касательства. Моя работа по сравнению с политикой – дело чистое и благородное. За скромную плату я учу людей никому в этом жестоком и продажном мире не доверять.
– Оставим этот разговор до будущих времен.
– Разве у нас с вами может быть общее будущее время?
– Надеюсь. Во всяком случае, я хочу предложить вам небольшую работу, которая даст возможность вернуться домой, в Россию, и безбедно там жить.
– Сладкие слова, Павел Андреевич, – грустно улыбнулся Миронов. – Я уже прожил немалый кусок жизни, но еще никогда не слышал, чтобы за небольшую работу платили большие деньги. Скорее наоборот. Уж не стали ли вы большевистским Ротшильдом, господин Кольцов, в своей Совдепии?
Как недалеко от истины оказался Миронов. Бриллианты, запрятанные в том саквояже, стоили несколько миллионов франков. Далеко не всегда в своей повседневной жизни доводится оперировать такими суммами даже самому Ротшильду.
– Скажите, Юрий Александрович, вы хорошо владеете французским? – внезапно спросил Кольцов.
– Если в качестве стимула надо мной на веревочке повесить десять тысяч франков, я вам с листа переведу не только Гюго или Бальзака, но даже трудно переводимого Гийома Аполлинера. В детстве у меня была бонна-француженка. Боже, как давно это было. Лет сорок до вашей войны.
– До нашей войны, Юрий Александрович! До нашей! – поправил Миронова Кольцов. – Вы ведь русский. Хоть и оторвавшийся от России, но русский.
– Пусть будет «нашей», – охотно согласился Миронов. – Так вот, я однажды испугался, что я забыл французский. В Марселе пытаюсь говорить с тамошним моряком, а он меня не понимает. Я забыл едва ли не половину слов. Но постепенно все восстановилось.
