Гужи, хомуты, кирзу, ремни и прочее разрезать на кусочки. Из кусочков кожи удалить грязь. Заложить кусочки в котелок, залить водой, воду слить. Снова залить водой и варить с добавлением веток смородины и березы 20–40 мин. Если запаха чистого дегтя не будет — готово к употреблению.
Все, что мы ели, было до чертиков противным. Наши «заменители хлеба» — ольховые шишки и костная мука — в глотку не лезли — душа бастует, не принимает до тошноты. Жить хотелось, а жизни не было. Умереть бы надо, да смерть не шла.
Вообще разговоры о смерти были обычными. Я как-то спросил Мишу Патрушева: «Чего бы ты хотел перед смертью?» А он ответил печально: «Помыться в бане, поесть по-человечески — и капут» А ведь у него были жена, мать, дочка, а он о них и не вспомнил. Вот она, голодуха наша, что вытворяла — оставляла нам одни животные желания»
Н.И. Кузенина, старший лейтенант медслужбы запаса: «Было у нас несколько банок консервированной крови, непригодной для внутривенного вливания. Хирург мне сказал: «Спроси у раненых, будут ли они ее пить?» Я каждому дала по столовой ложке. Вокруг рта получились красные ободочки. И те ободочки у меня перед глазами до сих пор».
Кому — война, кому — мать родна
Кому — война, кому — мать родна
Русская пословица
В тяжелейших условиях окружения либо в схожих с ним обстоятельствах офицеры и даже генералы (по крайней мере часть из них) ели, как правило, то же, что и их подчиненные. Здесь хочется привести только один случай того, как люди при больших погонах смогли и в тяжелейшее время остаться людьми. Как, к сожалению, бывало далеко не всегда.
Произошло это в марте 1942 года под Старой Руссой, когда 364-я стрелковая дивизия, которой в то время командовал генерал-майор Ф.Я. Соловьев, продвинулась далеко вперед и оторвалась от своих баз снабжения на полтораста километров. О дальнейшем — в рассказе воевавшего в составе этой части Максима Коробейникова:
«Дивизионный обменный пункт (ДОП, как его сокращенно называли), тот самый, который кормит дивизию, был пуст, как вывернутый карман. Дорога, связывающая его с базами снабжения, была пустынна. Над ней днем и ночью висели немецкие самолеты. Ни одна машина уже десять дней не могла прорваться к нам. Немецкие летчики гонялись и нещадно расстреливали всякого, кто появлялся на дороге.
Во всей дивизии одна лошадь осталась — худой, костлявый, еле живой жеребец комдива. Кормить его было нечем, и он целыми днями, рассказывали (я-то сам не видел), как олень, пасся у штаба дивизии — грыз деревья и доставал из-под снега какую-то сгнившую старую зелень, которая еще не успела ожить.
