Саша почувствовал прикосновение чего-то гадкого и потного к своему подбородку и попытался снова увернуться, но ему не позволил водила:
— Стой, пацан, не вертись. Нечего было от мамки сбегать. Свободы захотелось, в школу надоело ходить, да? Вот сейчас и получишь свободы, …!
— Ты глянь, Хрящ, а ведь не сбрехал! — Жирные слизни поползли по лицу мальчика. — Мордашка и на самом деле смазливая. Думаю, мы сможем его Мамаше Донг продать за нехилые бабки, но вначале я сам его попользую. Тебя как зовут, сладенький?
Противно, но придется, другого выхода нет.
Саша изогнулся и изо всех сил впился зубами в мерзкую лапу, одновременно ткнув локтем в пах водителя.
Дружный вой вперемешку с матом прозвучал для мальчика слаще музыки. Ни на плечах, ни на лице больше не было ничьих лап, и Саша рванул обратно, в ту сторону, откуда пришел. Ориентацию в пространстве в отличие от осторожности он не потерял. Сейчас главное — убежать подальше от этих двоих, пока они не очухаются, и спрятаться в лесу. Вряд ли они будут долго его искать, ночь ведь.
Но пробежать ему удалось не больше пары шагов, на пути встало что-то здоровое, накачанное, воняющее перегаром:
— Стоять, гаденыш! А ты борзый, как я погляжу! Ишь, как ловко от Хряща с Дистрофом вывернулся.
— Молодец, Череп! — прогнусавил самый противный из голосов. — Тащи сюда этого паршивца …!
— Ну, пока он еще не …, — гыгыкнул Череп, — но, думаю, ты скоро это исправишь.
— Не сомневайся. — Саша почувствовал, как на него снова надвигается огромная туша, и отчаянно затрепыхался в руках качка. А в ухо уже зловонно дышал тот, кого называли Дистрофиком. — Причем сделаю это прямо сейчас, здесь.
— Да пошел ты! — возмущенно заорал водитель. — Всю обивку мне испоганишь! Потерпи до дома.
— Ладно. Тащи его, Череп.
— Куда?
— В багажник, конечно.
— Тогда надо вырубить, чтобы не орал там.
Мгновенная, раскалывающая голову боль — и все звуки исчезли.
Амалия Викторовна Федоренкова изволили пробудиться в самом распрекраснейшем расположении духа.
Нет, чисто физически мадам разлепила глазоньки в своей двуспальной кровати, но это было расположение тела, а вот дух в отличие от вечернего состояния переливался всеми оттенками… Не радуги, конечно, что за романтическая ерунда!
Мерилом прекрасного для Амалии Викторовны всегда были, есть и будут искрящиеся грани бриллиантов.
Они и мерцали сейчас перед мысленным взором разнежившейся особи, по рождению принадлежавшей к роду человеческому. Сейчас назвать ее человеком было уже нельзя.
