— Где же вы его видели? — спросила пани Вертковская.
— Он приезжал ко мне с предложением мировой, но я отделался от него смехом и выпроводил его из дому.
— Жаль! — коротко отозвался Вертковский.
— Как? Неужели в самом деле могут оттягать у нас Секиринок?
— Pecunia, — медленно выговаривал старик, — все может.
— А сабля, пан реент?
— Variabillis, — пробормотал Вертковский.
— Но рассмотрите хорошенько дело, помните ли вы его?
— Знаю, как негодную монету.
— И думаете, что выиграет?
— Probabilitas.
Вертковский всегда говорил лаконически, будучи пьян, потому что ему и одно слово было трудно произнести.
— Ну, по крайней мере, знаю теперь, что делать, — сказал Вихула. — Еду в местечко и первому, кто возьмет на себя это дело, обрежу нос и уши, а пана Секиринского выкурю отсюда фухтелями, но не допущу его до тяжбы.
Сказав это и видя, что Вертковский ему ничего не отвечает, Вихула повернулся к нему спиной, сказав: «до свидания, сосед», хлопнул дверью, сел на коня и поскакал обратно в Секиринок. Тут ему заложили бричку, и пан Ксаверий полетел в местечко Черск, чтобы настращать адвокатов.
На половине дороги между Секиринком и Черском был небольшой сосновый лесок, и подле него стояла убогая корчма. Все урочище известно было под названием Кошачья-горка. Сюда вала также дорога из Черчин, деревушки пана Корниковского. Случилось так, что Собеслав, едучи в Черск, избрал другую дорогу и потому не был настигнут Вихулою, но подъехал к корчме в то самое время, когда лошади Вихулы отдыхали у корчмы, а он прохлаждался в избе квартою пива. Бричка Секиринского тоже остановилась у корчмы, чтобы дать отдохнуть старым клячам пана Корниковского. Два убогие шляхтича, привязав лошадей к плетню, подкреплялись в сенях хлебом и сыром. Секиринский оставался еще в бричке. Вдруг выбегает из корчмы Вихула, обтирая ладонью намоченные в пиве усы и обращается прямо к бричке.
— Поклон пану Секиринскому!
— Челом бью пану Вихуле!
— А что? В Черск?
— В Черск,
— И я тоже.
— Веселее будет по дороге.
Вихула, которого в околотке все боялись, не привык чтобы с ним так небрежно обращались; он нахмурился и машинально протянул свою руку к воротнику кунтуша Секиринского. Но прежде, нежели он до него дотронулся, Собеслав достал саблю из брички и уже стоял перед ним, не только без всякого страха, но еще и со смехом.
— Не хотите ли начать тяжбу с ушей или носа? — спросил он.
— Ого, смотрите, как он громко поет! — сказал Вихула. — А ну-ка, брат! Ты думаешь, что нашел молокососа, который испугается тебя? Я покажу тебе, что значит Вихула!
