Не попрошайка я, не нищенка, прибитая злосчастной верой, а Петербург, в котором сыщики и под подушкой револьверы.
Мой первый выстрел не угадан, и смерть напрасно ждет свиданья. Я заколдован, я укатан санями золотой Цветаевой.
Марина! Ты меня морила, но я остался жив и цел. Ф где твой белый офицер с морошкой молодой молитвы?
Марина! Слышишь, звезды спят, и не поцеловать досадно, и марту храп до самых пят, и ты, как храм, до слез до самых.
Марина! Ты опять не роздана. Ах, у эпох. как растерях, поэзия - всегда Морозова до плахи и монастыря!
Ее преследуют собаки, ее в тюрьме гноит тоска. Гори, как протопоп Аввакум, бурли - бурлючая Москва.
А рядом, тихим звоном шаркая, как будто бы из-за кулис, снимают колокольни шапки, приветствуя социализм!
БАНДЕРОЛЬ СВЯЩЕННО ЛЮБИМОМУ
Александру Галичу
Молись, гусар, пока крылечко алое, сверкай и пой на кляче вороной, пока тебя седые девки балуют и пьяный нож обходит стороной.
Молись, гусар, отныне и присно, на табакерке сердце выводи, и пусть тебя похлопает отчизна святым прикладом по святой груди.
Молись, гусар, за бочками, бачками на веер карт намечены дуэли, да облака давно на вас начхали, пока вы там дымили и дурели.
Молись, гусар! Уже кареты поданы. Молись, гусар! Уже устали чваниться. Гарцуют кони, и на бабах проданных любовь твоя загубленная кается.
Молись гусар! Во имя прошлых девок, во имя Слова, что тобой оставлено, и может быть твое шальное тело в каких-нибудь губерниях состарится.
Молись, гусар, пока сады не поняли. Молись, гусар, пока стрельцы не лаются, ведь где-нибудь подкрасит губы молния, чтобы тебе при случае понравиться.
И только тень, и только пепел, пепел, паленый конь, и лишь грачи судачат. И только вздрогнет грязно-медный гребень... А снявши голову по волосам не плачут!
ВАЛЬС НА СОБСТВЕННЫХ КОСТЯХ
...И когда голова моя ляжет, и когда моя слава закружит в знаменитые царские кражи, я займу знаменитые души.
Сигареты мои не теряй, а лови в голубые отели золотые грехи бытия и бумажные деньги метели.
Пусть забудется шрам на губе, пусть зеленые девки смеются, пусть на нашей свободной судьбе и свободные песни ведутся.
И когда черновик у воды не захочет признаньем напиться, никакие на свете сады не закажут нам свежие лица.
Я пажом опояшу печаль и в жаргоны с народом полезу, и за мною заходит свеча, и за мною шныряют повесы
В табакерке последней возьми вензель черного дыма и дамы. И краснеют князья, лишь коснись их колец, улыбавшихся даром.
