Обсудив еще некоторые детали и назначив преступление на следующую ночь, они расстались.
Только Хартатеф ушел, Абракро тут же сообщила обо всем Кениамуну. Тот потирал руки от удовольствия. Так как было уже слишком поздно идти в храм, написал своему двоюродному брату Квагабу, чтобы он пришел, не медля ни минуты, и приказал рабу с восходом солнца отнести папирус по назначению.
На следующее утро жрец явился к Кениамуну.
— Хочешь ты, Квагабу, ежегодно получать вот такой мешок колец золота? — неожиданно спросил Кениамун, когда слуги оставили их одних.
Глаза жреца с дикой жадностью впились в мешок, наполненный соблазнительным металлом.
— Что нужно делать? — просто спросил он хриплым голосом.
— Помочь мне уничтожить человека, который стесняет меня и мешает мне жениться на страшно богатой женщине…
И Кениамун, не называя своего соперника, рассказал все в общих чертах.
К его великому разочарованию и гневу, Квагабу после непродолжительного размышления объявил, что дело слишком рискованное, чтобы он принял в нем участие. Все уговоры были напрасны, пока в пылу аргументации он случайно не упомянул имени Хартатефа.
— Ты хочешь погубить Хартатефа? — спросил Квагабу. — Нужно было с этого начинать. Будь покоен, я помогу тебе. Никто лучше меня не может это сделать, так как я один из сторожей священного животного. Я позабочусь, чтобы этот мерзавец был схвачен.
— Разве у тебя тоже есть с ним счеты? — спросил удивленный воин.
Ядовитое выражение сверкнуло в глазах жреца.
— Да, есть одно частное дело, подробности которого никого не касаются. Тебе достаточно знать, что я помогу наказать негодяя.
Дальше Квагабу описал планировку храма и указал, где находится священное животное и где следует подстерегать Хартатефа.
Почти в тот же самый час, когда Квагабу и его брат обсуждали гибель Хартатефа, тот, полный надежд на успех, отправился к своему неизменному помощнику Сменкаре. Он хотел доверить ему свой проект и попросить совета. Сообщники сидели одни в комнате, Ганофера была в трактире и наблюдала за буйными посетителями своего притона.
Сменкара, известный в Фивах ростовщик, был толстый пятидесятилетний человек, с хитрой и чувственной физиономией. Вся его одежда состояла из полотняного передника и плетеных соломенных сандалий. Темная, почти черная кожа странно контрастировала с маленькими серо — голубыми глазами, светящимися хитростью и насмешливым добродушием. В настоящую минуту он чертил углем что — то вроде плана на белом деревянном столе, за которым они сидели с Хартатефом.
