Обращаться за помощью к иным сотрудникам КБ, кульманы которых стояли рядом, Теткину мешало самолюбие. Он видел, как они, аккуратные, даже по внешности старавшиеся походить на шефа, все больше пожилые, солидные, похожие в своих жилетках на конторщиков, иронично поглядывали на его метания, явно сдерживая смех лишь из вежливости. В отчаянной попытке раскусить орех он стал оставаться в КБ по ночам, когда исчезали эти деликатные, тихие и молчаливые люди.
И вот он, результат!
…Томилин, покачиваясь на носках, с холодным презрением изучал колонки цифр и эскизов, что последней ночью родились под смятенным карандашом Теткина. Это было что-то невообразимое — от приплюснутой бронированной черепахи, над которой нелепо торчал авиамотор с четырех-лопастным пропеллером, до чего-то уж вовсе невообразимого, похожего на стальную саранчу, приподнявшую вместо башки вынесенную на кронштейнах высокую пулеметную башню.
Теткин понимал, что оскандалился, под ложечкой нудно досасывало, и он в тоске думал только одно: «Сейчас турнет меня отсюда и будет прав: какой из меня инженер? На ерунде закопался!»
— Я… я еще попробую, товарищ Томилин! — хрипло и смущенно взмолился он. — Ведь есть же оно, решение! Будет!
— Оставьте, Николай Николаевич… — почти безразлично и как-то отрешенно бросил Томилин, задумчиво покусывая трубку, пошел было прочь, но обернулся, внимательно оглядел Теткина и строго сказал:
— Через пятнадцать минут прошу ко мне!
«Ну, все…» — выдохнул из себя Теткин, когда Томилин ушел. Он содрал ватман с чертежной доски, деловито искромсал его бритвочкой, как можно мельче, чтобы над следами его позора никто не потешался, высыпал клочки в урну, сложил в парусиновый портфель готовальню, карандаши, ластик. В портфеле оказалась полузасохшая холодная котлета между двумя ломтями хлеба. Это был позавчерашний завтрак, о котором он забыл.
Он вынул котлету, сел на подоконник и стал нехотя жевать в ожидании, когда пройдут пятнадцать минут и можно будет войти за отставкой в томилинский кабинет.
Утро разгоралось. Вода в Москва-реке была еще бесцветной, в ней отражались огромные штабели дров, сложенные на травянистом берегу. Посередине реки стояла порожняя дровяная баржа. Поодаль темнел Бородинский мост, по нему, погромыхивая, волокся первый трамвай.
На крышах старых сараев лежал сухой тополиный пух, не шевелился в полном безветрии. И уже по этой знойной, тихой, как стоячая вода, духоте утра было ясно, что и новый день не принесет изнывавшей от августовского зноя Москве облегчения.
