Было забавно слышать это оскорбление на латыни и понимать, какие слова все выучивают в первую очередь. Но так или иначе, Кэлий без труда уяснил, что именно имеет в виду германец.
— Ладно, — продолжал варвар, — пусть эти твои недоделанные мужчины отдают все, что велят им отдать грабители… Но что они получают взамен этих ваших, как их там, «налогов»?
— Многое. Дороги. Бани. Суды. Воинов, которые поддерживают мир, чтобы людям не нужно было бояться, что их ограбят и убьют. Многое из того, чего они не могут сделать или обеспечить сами и чего пока нет у здешнего народа.
— Но они теряют свою свободу.
То был не вопрос, а утверждение.
Калд Кэлий пожал плечами.
— А какой прок от свободы, если ты засел в гуще леса и никто на расстоянии в десять миль не знает о твоем существовании? Империя простирается от Галлии до Сирии. Ты можешь отправиться торговать в любой из наших городов. Ты можешь стать воином и служить где угодно. У Августа уже есть телохранители-германцы.
— Собаки, — сказал варвар и сплюнул. — Я не собака. Я — волк.
— Послушай, приятель, мне все равно, собака ты, волк или пурпурный дикобраз! Так или иначе тебе придется платить. Я получил на сей счет приказ, и приказ этот будет выполнен.
— А если я не захочу платить, а захочу сразиться? — спросил германец.
Кэлий оглянулся через плечо. Германец проследил за его взглядом. Легионеры выглядели суровыми, готовыми ко всему. Кольчуга Кэлия звякнула, когда римлянин пожал плечами.
— Ты, конечно, можешь попытаться. Тебе не понравится то, чем это закончится, но попытаться ты можешь.
Германец призадумался.
Кэлий считал, что варвар прикидывает, стоит ли его уязвленная гордость резни, которую могут учинить римляне всему его клану. Скорее всего, именно об этом германец и заговорил с соплеменниками на своем гортанном языке, на повышенных тонах, сопровождая речь энергичными жестами.
Наконец дикари, видимо, пришли к общему решению, и тот, что говорил на латыни, спросил:
— Сколько ты хочешь, чтобы мы заплатили?
Вот это уже деловой разговор. Кэлий постарался скрыть свое облегчение и торжество, не желая, чтобы их заметил германец.
— С деревни такого размера, — ответил римлянин будничным тоном, — причитается две коровы или восемь овец… Или восемь денариев, если они у вас есть.
— Денариев нет, — буркнул германец с таким выражением, будто сама мысль об этом казалась ему смехотворной.
Вероятно, он и впрямь думал, что владеть денариями — дико.
— Мы даем тебе скот, ты берешь, уходишь, оставляешь нас в покое? Так?
