- Ешь, пожалуйста, уже два раза подогревают тебе завтрак. И когда доктор попробовал рассердиться, Марья Андреевна сказала умоляющим голосом, которого он особенно боялся: - Как тебе не стыдно говорить людям, поневоле живущим в твоем доме, вещи, которые им тяжело слушать? Неужели ты не понимаешь!
Верхотурский поднял голову, поглядел на Марью Андреевну, а Коля крикнул:
- Стыдно, стыдно! - и, схватив книгу, выбежал из столовой.
Доктор поднес руки к вискам и, обращаясь к Верхотурскому, сказал:
- Вот, в собственной семье.
После завтрака доктор надел на рукав перевязь с красным крестом и собрался на визиты.
- Не могу сидеть минуты без дела, - сказал он, - в любые бомбардировки хожу к больным, и черт меня не берет.
В коридоре он долго внушал Поле, что разговаривать с больными следует держа дверь запертой на цепочку и, прежде чем впустить кого-нибудь, нужно позвать Марью Андреевну.
- Ты говори: "Я без хозяйки никого не впущу", - понимаешь ты?
- Та понимаю, боже ж мий, чи я зовсим дурная? - отвечала Поля.
- Никто не говорит, что ты зовсим дурная, а я только объясняю, чтобы ты хорошенько все поняла; кто бы ни просил впустить его, что бы он ни говорил, ты отвечай: "Я без хозяйки никого не впущу". И сейчас же иди за Марьей Андреевной, понимаешь?
Поля молчала, и доктор сердито спрашивал:
- Чего же ты молчишь, неужели не понимаешь?
Марья Андреевна сказала, что Москвину следует надеть докторские брюки, ибо в галифе он выглядит подозрительно.
- Но вообще, можете не беспокоиться, - с гордостью проговорила она,доктор настолько уважаем, что никто не осмелится прийти с обыском в нашу квартиру.
Она ушла хлопотать по хозяйству, а Верхотурский и военкомы остались в столовой.
- Помыть, что ли, посуду? Скука смертная, - сказал Москвин и, пощупав свой живот, покачал головой.
Фактарович икнул и заговорил плачущим голосом:
- Товарищи, я здесь с ума сойду. Я задыхаюсь в этой обстановке. Я ведь сам жил в такой семейке, у своего папаши, мне эта механика известна.
- Брось! - сказал Москвин. - Подумаешь, обстановка! Ты бы посмотрел на моего папаню, когда он в получку возвращался.
- А я вот полежу на этом роскошном диване, - сказал Верхотурский и улегся, подкладывал под затылок подушечки.
Он взял одну подушку в руки и принялся рассматривать ее. На черном бархате была вышита бисером яркая бабочка, сотни разноцветных бисеринок переливались в сложном, тонком узоре, составлявшем расцветку крыльев.
