– Слышала, птица, – хмыкнул дед ястребу, – о чем я и говорил: дедов автобус всегда идет туда, где удача, но выбрасывает деда на полпути.
Проснулась Мама Килья, выплыла из фиолетовых покрывал, томно осыпала поля серебряными чешуйками-монетками, и все стало таинственным в ее сиянии.
В ответ на дедовы жалобы черное изваяние ястреба ожило, шевельнулось, оттолкнулось от стариковского плеча, оставив, наверное, рваный след когтей на тулупе. Крылья распахнулись, хлестнули воздух, и этот звук призван был привести в содрогание все полевое воинство: откормленных юрких мышек и медлительных пузатых крыс. Черный точеный силуэт птицы устремился к Маме Килье, словно нес к ее щекастому молочному лицу дедовы жалобы и обиды. Инка и дед не без зависти наблюдали, как ястреб парит над полем и, раскинув крылья, обнимает темные, шепчущиеся с ветром травы.
– Положим, и вправду, легенды о вас, как перелетные птицы, летают по миру. Пусть себе дальше летят. А я хочу знать, зачем вы меня искали в аэропорту? Уж объясните, а то вы меня здорово отвлекли, я человека пропустила, не встретила из-за вас, – распалилась Инка.
– Брешешь, я тебя и знать-то не знаю, – прищурился дед, и в густеющей ночи его глазенки хитровато блеснули.
Он поглядывал на Инку искоса, как на зверька в силке, выжидал, как она выпутается, что скажет или все-таки не найдется, сдастся.
– Не врите, вам про меня Уаскаро наверняка рассказывал!
– Как же, жаловался, – дед ухмыльнулся, – что спешишь и думаешь не о том.
– А еще, что он еще говорил обо мне? И вообще, где он? – почти крикнула Инка. Неожиданный возглас заставил содрогнуться деда, разбудил темные, дремлющие поля, встревожил задумчиво кружащего ястреба и привел в панику добродушную ленивую Маму Килью.
Возможно, тут-то Инка и срезалась, нарушила покой сумерек и спугнула готовность деда пооткровенничать. В этом была ее ошибка, согласно ритуалу надо было двигаться плавно и медленно, надо было выдувать слова осторожно, как легкий ветерок, не спеша выжидать и почтительно вытягивать тайны. «Эх, – опомнилась Инка, – надо было вначале спросить про него самого, про пламя изо рта, про дым из носа, а потом тактично поинтересоваться, что это за легенды, как перелетные птицы, щебечут о нем на разных материках и островах». Но, кажется, было уже поздно.
Такую грубую оплошность дед не простил, он потух и потерял к Инке всякий интерес.
Инка смущена, она почесывает затылок, приглаживает волосы, словно ищет в них совет, как бы положение выправить, как бы ошибку замять. Но все уже произошло, дед отвернулся и двинулся прочь. Вот он уже бочком входит в темное море трав. Он медленно бредет по полю, покачивается среди сорных цветов и былинок, оступается на кочках и колдобинах. Запрокинув голову, он кричит в небо на неизвестном языке: «Киу-киу». А об Инке и думать забыл.
