А потом всё и случилось.
Рейн был дома один. Грета ушла гулять с каким-то из своих ухажёров. Она часто уходила, и Рейн это одобрял: мало радости сидеть дома и смотреть на его кислую физиономию, безмолвно предлагая помощь и получая столь же безмолвный отказ. Она не сможет наладить его жизнь, как бы не старалась. Пусть лучше налаживает свою.
Повинуясь минутному порыву, он встал, тихо прошёл по коридору и открыл дверь в её комнату. Первым, что бросилось ему в глаза, была ваза с цветами, стоявшая на ночном столике. Цветы были свежие; интересно, этот парень принёс их вчера вечером или успел сегодня? Рейн никогда не замечал его приходов. Но цветы выглядят так, словно их сорвали пять минут назад…
Рейн подошёл поближе к цветам. Лилии. Много. Целый ворох бледно-розовых лепестков; высокая узкогорлая ваза едва удерживает их, шатается даже от лёгкого ветерка. Это не одну ли из них Грета сегодня вплела в волосы, когда уходила? Ну-ну. Похоже, у этих двух всё серьёзно.
Рейн пересчитал цветы. Шесть, восемь… Да, парень явно расщедрился… Десять, двенадцать… Неужто чёртова дюжина? Где же тринадцатый цветок?
Двенадцать. Чётное число.
Чётное число цветов приносят на могилы.
Вы, наблюдающие за этой сценой, прекрасно понимаете, где был тринадцатый цветок, несчастливый цветок, несчастливый для Рейна. Да, он качался в волосах у Греты, сплетая их аромат со своим. Вам легко догадаться. Но вы же не были на могиле Лотты, куда Рейн бросил дюжину бледных лилий. И вам не приходится бороться с воспоминанием, раздирающим мозг шипами, которые никогда не отращивали не только нежные лилии, но даже самые дикие розы.
…Розовые лепестки на гранитной плите… Эти цветы увядали в руках у Рейна, прямо на его глазах, всё это время, пока он шёл к могиле. Капли воды, которой он сбрызнул их, дрожали на цветах, словно слёзы. Цветы знали, что их швырнут на каменную плиту, что они ударятся о холодную гладкую поверхность и останутся там мёрзнуть всю свою оставшуюся цветочную жизнь. Им было несказанно жаль себя, выращенных для совсем иного обращения. Ещё в бутонах они мечтали о руках, которые с трепетом прикоснутся к ним, о груди, застывшей в радостном вздохе, к которой их прижмут… И вместо этого — гранитная плита.
Рейн понимал их.
…Те же самые цветы. Словно двенадцать широко раскрытых глаз, они смотрят на него. Ему бы отшатнуться, захлопнуть дверь, перерубить её створками воспоминание; повернуться спиной — сгорбленной под грузом страданий, более тяжёлых, чем могильная плита. Так, как когда-то он повернулся к могиле Лотты.
