Найл не чувствовал ни страха, ни напряжения; все подспудные желания и рефлексы воспринимались настолько четко, словно он сам слился с этой тварью. Теперь вообще трудно было различить, сидит ли та прислонясь к дереву, или же караулит, скорчившись за кустом, сложив когтистые лапищи на землю. В то же самое время Найла бередило от странной, скуленью подобной, жалости. Животное было загнано в свои бесхитростные желания и инстинкты, словно в узилище, мало чем отличаясь от машины убийства.
Найлу постепенно наскучило быть просто наблюдателем. Хотелось выяснить, может ли он так или иначе влиять на животное. Увы, нельзя: созерцательность того была абсолютно пассивной, все равно что у паука, сидящего в гуще тенет. Чутко и бережно поддерживая в себе это состояние, чтобы не угасло, Найл медленно – очень – полез к себе под рубашку. Когда пальцы коснулись медальона, восприимчивость поколебалась; ее удалось удержать сосредоточенным усилием. Затем с безграничным терпением Найл начал поворачивать медальон, пока наконец не развернул выпуклой стороной к груди. На миг чистая, неподвижная созерцательность едва не была разбита бурным всплеском ввергнутой в нее жизненной силы. Опять Найл резко расслабился и ровным глубоким дыханием уравновесил в себе эти столь несхожие энергии. И тут совершенно неожиданно обе отладились в совершеннейшую пропорцию; активная сила медальона теперь уже не угрожала разорвать зеркальную поверхность созерцательности.
Результат получался таким изумительным, что Найл утерял интерес к маячащему в темноте животному; оно отодвинулось куда-то на дальнюю границу восприятия. Больше всего изумляло то, что эти два аспекта его сущности – силу воли и созерцательность – оказалось возможным свести в такое небывалое соответствие, что сила воли оказалась способна управлять созерцательностью, не разрушая ее. Он-то сам и сомнения никогда не держал, полагая, что там, где есть одна, другая полностью исключается. Созерцательность служит для осознания мира, сила воли – для управления им. Сейчас, в этот невыразимо благостный миг гармонии ему открылось, что это глубокое заблуждение. Созерцательность – лишь способ сошествия в сокровенный внутренний мир.
Просто дух захватывает… Он будто стоял на пороге своих собственных внутренних владений, озирая их с высоты, как озирал землю Диры со стены цитадели на плато. Вся его прошлая жизнь расстилалась перед ним, столь же достоверная, как теперешний момент. А если поднять взор, можно было осознать горизонты еще более дальние – иных жизней, отстоящих от данного момента и вообще от людей. Нечто подобное он испытывал не так давно, сидя в ручье, только теперешнее ощущение было неизмеримо достовернее.
