—Подойди ко мне,— велел император.
Войдя, Цыси остановилась на пороге огромной спальни, чтобы он имел возможность увидеть свою недавнюю фаворитку во всей ее красоте. Повинуясь приказу, она медленно двинулась вперед, покачиваясь с неподдельным изяществом. Конечно, ей не было свойственно смирение и покорность, но сейчас она притворялась робкой и играла в застенчивость, которая, впрочем, была показной только наполовину. Цыси умела перевоплощаться. Ей это удавалось с легкостью, и, казалось, было для нее собственной потребностью. Поэтому вряд ли можно было считать ее обманщицей. Ведь и себя она обманывала в той же степени, что и человека, перед которым играла. О, это была великая актриса!
Й вот теперь, приближаясь к императорской кровати, широкой и длинной, скрытой за желтыми занавесками и затянутой золотой сетью, Цыси почувствовала внезапную жалость. Мужчина, который ожидал ее, несомненно, был обречен. Совсем еще молодой, он растратил свои силы слишком рано.
Она поспешила сделать последний шаг.
—Ах, мой господин неба,— вскричала она,— вы больны, а никто мне не сказал.
И действительно, при свете длинных свечей, стоящих в золотом подсвечнике, император выглядел крайне изнуренным. Желтая кожа туго натянулась на хрупких косточках, и Цыси казалось, что среди желтых атласных подушек она видит живой скелет. Руки императора безжизненно лежали на одеяле ладонями кверху. Цыси присела на кровать, протянула к нему свои теплые, сильные руки и почувствовала, как холодна и суха его кожа.
— У вас что-то болит? — с тревогой спросила она.
— Нет, боли нет,— произнес он.— Просто слабость.
— Но вот эта рука,— настойчиво продолжала она и подняла его левую кисть,— отличается от другой, она более холодная и жесткая.
—Я не владею ей, как раньше,— нехотя признался он.
Она отвернула атласный рукав: обнажилась худая, немощная, желтая, как слоновая кость, рука.
— Ах,— простонала она,— почему же мне не сказали?
— О чем тут говорить? — пробормотал он.— Ну, разве что с этой стороны все время мурашки ползут по коже.
Он спрятал руку.
—Иди сюда,— сказал он,— иди ко мне в постель. Ни одна из тех, кто был в ней, не доставила мне удовольствия. Только ты. Только ты...
Она увидела, как в его впалых глазах зажигается прежний горячий блеск, и с готовностью подчинилась. Однако, когда стрелки часов подошли к полуночи, Цыси охватила грусть, какой раньше она не испытывала. Каким же глубоким было горе этого бедного человека, императора могущественного царства! Холод смерти уже прокрался в нутро Сына неба,—он больше не был мужчиной. Беспомощный, как евнух, он пытался любить ее и не мог.
