Там была дверь, отъездная, как в купе железнодорожного вагона. Я зашел. Сел на лавку. Передо мною была «уютная», домашняя, завитыми рогаликами решетка. Слева на стене - телефон. Через него мы должны были сообщаться с Натальей Медведевой в этой атмосфере сумасшедшего дома-сауны. Теперь цитата: «Я увидел ее голову на той же высоте, где она и находилась шесть лет тому назад, но голова была другая, ссохлась, словно чучело, сделанное из этой головы. Время полумумифицировало голову моей некогда любимой женщины. Она не находилась в той степени мумификации, как знакомая мне с возраста двадцати четырех лет (я только приехал тогда в Москву) мумия в Египетском зале музея имени Пушкина, но была на полпути к этому состоянию. Вообще-то если бы я был добрый человек, мне следовало бы всплеснуть руками, ничего ей не сказать, разумеется, но возвратившись в камеру написать что-нибудь вроде баллады Франсуа Вийона "Дамы былых времен". <...> Но так как я государственный преступник, судя по статьям, отъявленно жестокосердная личность, припомнив, сколько эта женщина попортила мне крови, я со злорадством подумал: "Так тебе и надо! Твоя некогда прекрасная физиономия фотомодели похожа на рукоять суковатой палки. Твои глаза: один меньше другого, они как два пупка. Тебя, Наталья Георгиевна, время изуродовало за твои пороки. В сорок три года женщина не должна так ужасно выглядеть. Ты похожа на ветеранку-алкоголичку (перевод с французского: alcoolique envetere)". ...Когда ты лицезреешь в тюрьме через стекло свою третью жену - самое время думать о Вечности».
Все время свидания она ломалась и говорила «гражданские» тупые глупости. В ней видны были тщеславие, кокетство, ни капли простоты или сочувствия. Мне было стыдно за нее перед караулившими меня двумя прапорщиками. Еще цитата: «Что она могла в нас (во мне и прапорщиках - Э. Л.) понимать в своем сюртуке из кожи, похоже, содранной с брюха крокодила? Вместо того, чтобы закричать: "Ты - святой, я преклоняюсь перед тобой. Ты честнее и мужественнее, чем все, кого я знала!" -она с упрямым апломбом сообщала мне всякую хуйню-муйню... Когда я шел туда, я планировал ей сказать, что уже не люблю ее, но что я так любил ее, страстную, пьяненькую, в те годы, долго любил. Что я счастлив, что у нас была наша любовь, такая, о которых пишут в трагических книгах: был Париж. Она пела в ночном кабаре на Шампс з'Элизэ, на блистательных Елисейских Полях, среди зрителей сидели Марлон Брандо или торговец оружием Ад-нан Кашоги или Серж Гинсбур... Я писал мои книги на чердаке, а до этого мы жили в еврейском квартале. Мы дрались и любили друг друга... Бля, она мне даже за всю жизнь спасибо не сказала - необыкновенному человеку, который взял ее за руку и привёз в необыкновенный мир! Вокруг нее больше не было человека, который мог бы вытащить ее в необыкновенный мир... Я признаю, она была страстная, пьяненькая, увлекательная, гибельная. Но без меня ее никто бы не увидел! Пизда засохшая, мне грозит больше двадцатника, почему не скажешь хотя бы сейчас: "Эдька, ты был необыкновенным, чудесным, самым ебнутым влюбленным в мире, ты вообще человек высшего класса, такие только в книгах живут..."»
