— Умею. — Голос ее зазвенел, будто колокольчик.
— У меня тут язва.
Он наклонился, сдернул грязный платок и продемонстрировал серую шею, на которой ближе к правому уху цвел алый фурункул, крошечный гнойный вулкан.
— Сядь, пожалуйста, достойный воин, тебе будет удобнее. — Цесарея указала на деревянное кресло у окна.
Одна створка рамы была открыта, и солнечный свет падал ярким платком на каменный пол, вторая половина оставалась затворенной, и лучи, проникая сквозь зеленые и красные стекла тяжелого свинцового переплета, ложились на пол цветным узором.
Ренард передвинул кресло и сел так, чтобы целиком оказаться в потоке солнечного света. Девушка склонилась над ним. Он ощутил, как ее дыхание слегка щекочет кожу.
— Наклонись, достойный, закрой глаза и не двигайся, — попросила она.
Замерла. Развела руки. Едва слышный шепот прошелестел ропотом свежей листвы.
Он повиновался, свесил голову, замер.
Монахиня взывала к Всевышнему, пусть изольет свою милость в ее раскрытые ладони, пусть наделит силой исцеления. Ну надо же! Беспокоить Всевышнего из-за какого-то фурункула! А впрочем, почему Всевышнего лично? У него там наверняка определенный запас магической милости и в подчинении расторопные ангелы, те самые, что так вовремя подставили Бетрезена — вот они и изливают в ладони монахинь и магов потоки полученной от Всеотца великой силы — надо только, чтобы шепот был достаточно горяч, а о чем попросят, неважно в принципе. Фурункул равен пронзенному сердцу.
А потом мыслей не стало — почудилось Ренарду, что он уже не в мрачной зале укрепленного замка, а на берегу реки в теплый солнечный день, лежит на песке и солнечный лучи согревают кожу…
— Ну, вот и все, — долетел до него голос Цесареи.
Ренард открыл глаза. Девушка стояла чуть поодаль, глядя в пол — на узор красно-зеленых пятен, будто пыталась что-то особенное разглядеть в игре света. Сейчас она показалась Ренарду еще более бледной, чем прежде. В имперских землях монахи каждый год обыскивают крестьянские лачуги да дома обедневших сквайров, ищут младенцев, наделенных магической силой, а отыскав, забирают у родителей, оставив взамен кусок пергамента с благодарственной записью самого Великого инквизитора. Клочок пергамента — вот и все, что остается у родителей вместо ребенка.
Ренард поднес руку к шее. Там, где все предыдущие дни бугрился мучивший его фурункул, не обнаружилось ничего кроме едва ощутимого под пальцами шрамика. А, главное, больше не было боли.
