Я подошел поближе и сел напротив старика, так что костер оказался между нами. Кто его знает, жив он или мертв? Я вспомнил традиционное китайское приветствие в слабой надежде произвести должное впечатление.
— Простите, что я вас беспокою, — начал я уже по-китайски. — Я заблудился в лесу.
Веки старика дрогнули, и он открыл глаза. Все сходство с грибом мгновенно испарилось, и я даже вздрогнул от неожиданности. Радужные оболочки его глаз оказались разноцветными: одна карей, а другая — ярко-голубой. Молодой блеск глаз совсем не вязался со старческим морщинистым лицом. Только сейчас я заметил, что то, что я вначале принял за седину, было светло-русыми прядями волос, как буд-то специально обработанными красителями. Лицо старика светилось добротой и ясным умом. Он улыбнулся открытой широкой улыбкой сверхэнергичного баптистского проповедника, обнажив ровный ряд ослепительно белых голливудских зубов.
— Здравствуй, Марк, — сказал старик ровным голосом по-английски со слабым китайским акцентом. — Тебя привел сюда не лес, ты оказался здесь по воле твоего бога. Я давно тебя жду.
Свои мысли он выражал в странной манере, которая мне напоминала диалоги из пьес Шекспира. Я был удивлен тем, что меня здесь знают по имени и даже ждут, но не так уж чтобы очень. После утомительного марш-броска по джунглям у меня не осталось сил на эмоции.
— Угощайся, — старик кивнул на догорающий костер, и я увидел среди углей небольшие продолговатые плоды.
Я не был уверен, что они пригодны в пищу, но так как старик располагал к себе, а мне хотелось есть, я не стал заставлять себя упрашивать. Взяв хворостину, я выкатил один плод из костра. Он напоминал по вкусу картошку и оказался весьма аппетитным, хотя был горячим и обжигал рот. Я почуствовал голод и в течении пяти минут разделался с десятком плодов. Старик тоже съел несколько штук, после чего нарушил молчание:
— Ты можешь звать меня Гаутама. Я буду твоим учителем, пока не передам тебе то, что знаю сам.
Такая постановка вопроса меня несколько озадачила, но я не знал, радоваться мне этой радужной перспективе или огорчаться.
— Чему вы будете меня учить? — спросил я.
— Жизни, — ответил Гаутама многозначительно.
— А не слишком ли это поздно для меня, ведь мне уже тридцать два, — заметил я с сарказмом, так как ответ показался мне слишком банальным.
— Ты еще очень молод и глуп, Марк, — возразил Гаутама невозмутимо. — Но это простительно, и не стоит на меня обижаться за эти слова. Мне уже далеко за пять тысяч лет, но и мне еще есть чему учиться.
