Проходя мимо, он глянул на свое ночное укрытие, два поваленных дерева, яму, в которой ночевал Эрнст с образцовым ровным рядом затушенных окурков на бруствере, так, как будто с чем-то прощался, с тем, что в течение долгого времени уже не увидит. Так он смотрел прежде на свою комнату и на город, когда уезжал оттуда. Потом его взгляд обратился на гряду холмов. Она была плоская, ярко освещенная солнцем и почти гостеприимная в своей яркой зелени. Он покачал головой — угрожающая, темная, массивная — как все это себе можно представить, когда ты устал, да к тому же в грозу, ночью и при неприятном ощущении в желудке… «В лесу наверху стоит в холодном спокойствии смерть…» — идиотская песня. Он постепенно стал заглушать эту мелодию у себя в голове, и вокруг него была уже не покрытая выжженной солнцем травой унылая русская равнина, по которой он шел, а мощеная старая липовая аллея, ведущая в лагерь пимпфов[10]. Там, в темном подвале со сводчатыми потолками, старыми барабанами и длинной пикой ландскнехта с черным флагом пимпфов, там во главе стола было место Ханзи! Блондин нащупал письмо под маскировочной курткой. Смешная ассоциация памяти — песня — письмо — Ханзи. Он оставил письмо в кармане, новость он уже знал. Ханзи пропал без вести. Пропал без вести в Сталинграде.
Далеко растянувшись, роты шли вперед. Слева от лощин поднимались густые клубы пыли. Там шла техника.
— Опять будет жарко.
Он даже не заметил, что Эрнст идет рядом с ним. Блондин не ответил, и мюнхенец посматривал на него со стороны.
— Письмо, Цыпленок?
Тот махнул рукой и стал смотреть на лощины. Песня смолкла, пропали и липовая аллея, и лагерь пимпфов. Осталось только письмо и сообщение: «Пропал в Сталинграде».
Эрнст сплюнул и вытер губы рукой.
— Мой лучший друг детства. Пропал в Сталинграде. — Он закашлялся и снова стал смотреть на гряду холмов. — Его звали Ханзи. Мы его так звали, хотя в нем не было никакого изящества, он не был молокососом и не выглядел малышом, поэтому внешне не походил на Ханзи[11]. Такое имя не шло ему. Я познакомился с ним, когда поступил в оркестр фанфаристов. Ты знаешь играющих мопсов, Эрнст?
— Кто их не знает? Построения, городские праздники, торжества, день рождения фюрера, Девятое ноября и всякое прочее, но быть знакомым? Начищенные до блеска тиски — так мы называли фанфары, белые гольфы, трум-тум-тум и марш крестоносцев — это была лишь одна сторона. Другой была страсть или самосознание того, что ты лучше других, чем масса несущих флаги. Взвод фанфаристов тогда был легендой, заговоренным отрядом старых чудаков, которые давно уже должны были перейти в гитлерюгенд, но из-за того, что они играли настолько же хорошо, насколько и дрались, продолжали оставаться в юнгфольке.
