Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.
— Простите, — сказал он. — Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.
И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.
— Прилягте тоже… если хотите. — Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. — Не стесняйтесь… Так гораздо удобнее… Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь…
Я лег.
Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.
— Так вы интересуетесь эмиграцией?
— Очень.
— Но вы же еще молоды…
Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?
— Ну… не так уж я и молод…
Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.
— Я был сейчас на панихиде, — сказал он. — Жалко, вы не знали покойную… Эта старая дама могла бы многое вам рассказать… Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции…
— Правда?
— Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко…
Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.
— Мне было тогда пятнадцать лет… Если посчитать, нас осталось совсем немного…
— Остался… Жорж Сашер? — бросил я наугад.
— Ну, он недолго протянет… Вы с ним знакомы?
Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?
— Знаете что, — сказал он. — Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится… Я просто покажу вам фотографии… На обороте стоят имена и даты… сами разберетесь…
— Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны…
Он улыбнулся:
— У меня куча фотографий… И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается…
Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.
Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.
— Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.
Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.
— Здесь перед вами, — сказал он, — все главные действующие лица эмиграции.
